Царь и гетман. Даниил Лукич Мордовцев

в конце концов не разрыдаться. Судьба невольников не выходила у нее из головы с тех пор, как она в первый раз услыхала думу «про Марусю Богуславку». Это было в Батурине, когда Мотреньке не было еще десяти лет. На первый день Пасхи, когда Мотренька восхищалась надаренными ей разными «писанками» да «крашанками», на двор к ним прибрел старый слепой лирник и, усевшись под забором, запел под однообразное треньканье бандуры тоскливое причитанье про Марусю Богуславку. Мотренька стояла в стороне и жадно слушала незнакомую ей думу. Немного поодаль стояли другие слушатели – домочадцы Кочубеев, преимущественно «жиночки», «дивчата» да «дитвора». Тут же была и Устя, старая нянька Мотреньки, «удова старенька», как она себя называла, большая фантазерка-баба, воображавшая, что она та «удовиця», об которой поется в думах и у которой был сын «удовиченко», хотя этот сынок был большой «гульвиса» и лентяй, за что Кочубеиха и сослала его на хутора – пасти конский табун. Это-то обстоятельство и заставило Устю воображать, что сынок ее в турецкой неволе, за синими морями, за быстрыми реками.

      – Яку ты се, дидушка, проказати хочешь? – спросила Устя, когда лирник настроил свою бандуру и жалобно затренькал.

      – Та великодну ж, люде добри, – отвечал лирник, не поднимая своего слепого лица, – бо сегодня, кажут люде, святый Великдень.

      – Та Великдень же, старче Божий.

      – Так и я великоднои…

      Старик откашлялся, пробежал привычными пальцами по струнам и визгливым старческим голосом затянул:

      Ой, що на Чорному мори.

      Ой, що на билому камени,

      Там стояла темная темниця.

      Ой що у тий-то темници пробувало симсот козакив,

      Бидных невольникив.

      То вже тридцять лит у неволи пробувают,

      Божого свиту, сонця праведного в вичи соби не видають…

      И он поднял свои слепые глаза к небу, как бы желая показать, что он, слепорожденный, может созерцать «праведное солнце», а «бидни невольники» лишены и этого.

      Глубоко подействовал припев на слушателей. Чем-то священным, казалось, веяло на них и от этих понятных всем горьких слов, и от этого скорбного, тихого треньканья. Мотренька вся задрожала, когда до слуха ее долетели слова: «тридцять лит у неволи…»

      – Що Мати Божа! Спаси и вызволи, – тихо простонала Устя, в воображении которой встал ее «бидный невольник», сынок, у конского табуна.

      А старик, чутким ухом своим уловивший и этот невольный стон матери, и едва слышные вздохи других слушательниц, продолжал, разом возвысив свой дребезжащий голос до октавы:

      Ой тоди до их дивка бранка,

      Маруся-попивна Богуславка

      Прихождае,

      Словами промовляе:

      «Гей, козаки,

      Вы, бидни невольники!

      Угадайте, що в наший земли християньский за день тепера?»

      Що тоди бидни невольники зачували,

      Дивку бранку,

      Марусю-попивну Богуславку

      По ричах познавали,

      Словами