Победитель последних времен. Лев Котюков

в обычную почтовую марку!

      И!.. – поминай как звали!

      Но думаю: филателисты да и собиратели прочей дребедени вряд ли будут в восторге. И боязно… Не дай Бог, какая-нибудь сволочь оближет да слизнёт подчистую вместе с зубчиками или ещё хуже – наградит заразой непотребной – и вкалывай грузчиком где-нибудь в недрах Главпочтамта до дней остатних.

      Так что, кышь, кышь, мечты заветные! И без них можно не умереть. Забудем о несбыточном, перейдём к делу, ибо, слава Богу, пока я ещё не почтовая марка – и даже не конверт заклеенный и не конверт со взяткой. И на друга своего Цейхановича, большого любителя соответствующих конвертов, почти не похож.

      Но тоскует, ноет, болит душа!

      Эх, обратиться бы в нормальную почтовую марку, но чтобы об этом не знал никто!

      Но к делу, к делу! Ведь я почти не схож с Цейхановичем. Впрочем, и без почти. Жаль, однако, что иногда по телефону нас путают красивые женщины, порой очень красивые. Но на то они и женщины, чтобы путать, – и ничего с ними не поделаешь. Им и Всевышний не указ, ибо подавляющее большинство раскрасавиц и нераскрасавиц видят себя в мужчине, а не мужчину в себе. Может быть, оттого мне и грезится обращение в марку почтовую втайне от прекрасного пола. Но шила в мешке не утаишь. От женщин нет спасения в мире этом – и наверняка в мире ином. Решительно невозможно жить несбыточным, а жаль… Как говорит поэт:

      «Жаль мне себя немного, жаль знакомых собак…»

      Однако к делу, чёрт возьми! К делу!!!

      Пока Цейханович не заявился, пока я ещё не разуверился, что почти не похож на Цейхановича.

      Настоящая фамилия Цейхановича была Напельбаум, но никто об этом не знал, даже он сам. И страдал тайно от своего неведения мой бедный друг, перебрав где-нибудь на стороне, заставлял страдать ближних и дальних, а потом опять себя самого, не ведая истинной причины безысходной тоски и печали.

      Слава Богу, что и другие, дальние и ближние, о сём не ведали. Я, естественно, в силу своего родового благородства не в счёт, не говоря уже о штатном собутыльнике Цейхановича-Напельбаума – громиле Авербахе, который до переселения в Москву из-под Ряжска числился Розенфельдом. И об этом всем было известно, хотя в стольный град Авербах попал вовсе не из ряжских окрестностей, а из Чебоксар, но почему-то замалчивал своё настоящее географическое происхождение.

      Но, как ни спорьте, Авербах всё-таки на порядок благозвучнее Розенфельда, не говоря уже о Розенкранце и Клизмане или совсем уж неприличествующем Кацнелькальсоне, да извинит меня здравствующий и процветающий ныне где-то в Замоскворечье стойкий, неразгибаемый Кацнелькальсон.

      А уж если совсем без тайн, то с тяжким вздохом откроюсь: никогда не был Авербах Розенфельдом, а был всего лишь Петровым, с младенчества до совершеннолетия, но никто об этом не знал, кроме его приемных родителей.

      И покончим на сём нашу скользкую исповедь о фамилиях. Гнилое это занятие, неприличное, антигуманное, ибо общеизвестно: не фамилия красит человека, а наоборот. И мой друг Цейханович-Напельбаум, будь он хоть трижды Рабиновичем или Ивановым, всё равно был бы мне