Музыка лунного света. Нина Георге

сорвала бумагу.

      – Ой! – проворчала она. Ее что-то укололо.

      Поль оглушительно расхохотался.

      – Репейник, – констатировала Колетт своим прокуренным голосом и глубоко затянулась сигаретой.

      – Ты такая же, как он, колючая, вот я его и выбрал, – заикаясь, выдавил из себя Симон.

      – Mon primitif, ты не устаешь меня удивлять. Вот только две недели тому назад преподнес мне чрезвычайно оригинальную пепельницу в виде… чего там?

      – Половинки большого краба.

      – На прошлой неделе ты вручил мне мертвую голубую стрекозу…

      – Я подумал, вы, женщины, сможете из нее что-нибудь смастерить. Ну, скажем, брошь…

      – …а сегодня этот драматический репейник.

      – Вообще-то, это мордовник.

      – Мужчины дарили мне букеты, по сравнению с которыми венки на похоронах принцессы Дианы смотрелись как жалкий пучок примул. Мне преподносили брильянтовые броши, а один хотел даже подарить мансарду в Сен-Жермене, но я, дура, отказалась, что поделаешь, все из ложной гордости. Но поверь, Симон, ни один мужчина никогда не делал мне таких подарков, как ты.

      – Не стоит благодарности, – сказал он. – И всего самого лучшего.

      Услышав смех Поля, Симон стал подозревать, что радость Колетт не столь уж и искренняя. С другой стороны, желтая ваза, в которую он поставил репейник, идеально подходила к желтым кожаным перчаткам Колетт. Он нарочно так подобрал, помня, что Колетт любит желтый цвет, этот характерный бретонский jaune.

      – Mon petit primitif, это… у меня просто нет слов, – произнесла Колетт. Она сняла черные очки. Всю прошлую ночь она проплакала над любовными письмами мужчин, которых уже не могла вспомнить. Но Симону и Полю разрешалось увидеть ее заплаканной. Ведь все слезы, которые женщина проливает за свою женскую жизнь, будь то от страсти, от тоски, от счастья, от волнения, от гнева, от любви или от боли, – все эти бурные и неукротимые моря и океаны соленой воды смирялись под взглядом друзей.

      – Знаешь, мордовник такой редкий… – заикаясь, пробормотал Симон. – Вроде тебя, Колетт, такую еще поискать.

      Колетт обеими руками взяла его за щеки. Она посмотрела на глубокие морщины вокруг его глаз, в которых можно было бы спрятать мелкие монетки. Потом она нежно поцеловала его в уголок рта, уколовшись о жесткие усы. От него пахло солнцем и морем.

      – Кстати… – начал Поль. – Румынка уже на месте.

      – Какая румынка, mon cher?[59] – мягко переспросила Колетт.

      – Новая кухарка. Симон сегодня выловил ее из моря, но, вообще-то, она немка.

      – Ага, d’accord[60], – рассеянно откликнулась Колетт.

      – А вот и Сидони с Мариклод! – объявил Симон.

      – Давно пора. Я уже давно жажду как следует напиться в свой шестьдесят шестой день рождения, – вздохнула Колетт.

      Шестьдесят шесть. Как быстро она состарилась. Сидони – ее самая давняя приятельница, сколько же лет они, собственно, знают друг друга?

      Они познакомились, когда Колетт приехала из Парижа домой на каникулы, отмечать День взятия Бастилии; Сидони окружала стайка молодых людей и барышень из Кердрюка,

59

Мой дорогой (фр.).

60

Хорошо (фр.).