Богомаз. Наталия Айги

нее уклонялись. Мне на медосмотре девушка в белом халате сказала: «Куда же вы, с тонкими пальцами, в кочегары?»

      Конечно, вдвоем в гигантском котле восемнадцать атмосфер держать – невмоготу. Богатырь Илья Муромец бы свалился. Восемь тонн угля перекидаешь за смену. И не просто кидаешь, а сеешь, как сеятель, ровно по колосникам для равномерного горения. Летом и зимой окна выбиты, но серный смрад густой, как в аду, потому что уголь подмосковный плохой, сернистый, в нем золы сорок пять процентов, не горит, а спекается, его кочергой постоянно шевелить надо. А кочерга какая? Три с половиной метра! Весь день орудуешь кочергой тяжеленной, все потом вываливается из рук! В горле першит, из глаз слезы.

      Из Кузбасса, Донбасса есть уголь другой, антрацит с бронзовым отливом, мелкий и жирный. Он пламя маленькое, голубое дает, а нам все гнали тверской да подмосковный, которому 3500 лет, в эпоху неолита закладывался. Чуть зазеваешься, моторист кричит, что давление падает… Кошмар! «Товарищ, я вахту не в силах стоять, сказал кочегар кочегару…» Мало отражен в песнях этот немыслимый труд.

      На что я был сильный, в начале смены вокруг котла на руках ходил, сменщик просил: «Походи, походи на руках», а после смены падал. Качаясь с вахты идешь. Долго в котельной не задерживались, на кладбище увозили года через два в «березки». В Светлом Уголке кладбище в березках, красивое. Один только товарищ, флотский человек, по кличке Босс, до пенсии доработал. Босс один такой, уникум. В топку чистить колосники или чинить поломки он один лазил. Минут пять-шесть выдержать мог. Воду, конечно, на него лили, телогрейки набрасывали, одни глаза у Босса сверкали.

      Завод судоремонтный, на который я поступил, на кладбище старинном воздвигли, буквально на костях. Мне Коля-сапожник рассказывал, их семья в Светлом Уголке исстари, века мимо домика их протекли, видел, как выкопали останки экскаватором, на баржах увезли. Черепа XVIII века ногами отпихивали. Мать его, старушка, сразу сказала, что пользы никому от завода не будет. Коля тогда же наблюдение вывел, что зубы все целы у черепов, превосходные зубы XVIII века. Все с вопросами ко мне подступал, что я думаю о таком феномене. Понастроили, говорит, амбулаторий, а зубов – нет, кого ни коснись, кроме цыган, конечно. У них золотые зубы у всех.

      Зубы и волосы гнетут теперь душу, а тогда эта тема не интересовала – тридцать два жемчуга были.

      Может, правильно считали меня чудаком, жаждал сильных чувств с детства, как в оперетте, пойте, плачьте скрипки, но любви не вышло большой, вышла Нюра лишняя, почестно, в биографии. Говорить неохота, может, медицинский казус какой, я вполне нормальный мужик, а тогда был парень повышенной чувствительности, но трезвый ничего не могу. Кладбищ не боюсь, смерти и темноты не боюсь, а женщин боюсь смертельно! Страшное дело! Как подойти, вдруг обидятся, заплачут? Нет, не могу! Сколько я возможностей упустил! Не я один застенчивость проклинал. Что-то подобное у Маяковского было. Вон какой агитатор, трибун, и то прямо не говорил «про это». Тоже стеснялся. Такого мужика в бараний рог ведьмочка Лиля Брик скрутила!

      А Нюра – хорошая, сама подошла,