Богомаз. Наталия Айги

была. Через дыру нужно вползать к Тапилину. Пьяному ползать удобней немного, вот он и ползал всегда. Пьяные все к нему заползали. У него отопление проведено, обогревался, как куры зимой, электрической лампочкой. Все от него шарахались – зверь! Будто бы собаку не выгнал, а съел, непредсказуем, в ребра «перо» ни с того ни с сего может воткнуть. А я видел, он на улице белую кошечку гладил. Вот вам и зверь! Тронула сильно его доброта!

      Что у меня за натура! Сам не понимаю. К личностям странным постоянно влекло. Я ведь в цыганский табор даже прибился. Думал, раз есть цыганский барон, нравы, как в оперетте.

      Пурик у них – цыганский барон, полный, порывистый, внешность эффектная, на певца Магомаева очень похож. Волосы черные, как у отца моего, правда, не вьются, а гладко лежат. Я брюнетом тоже был прежде. В белых бурках, планшет на ремне, летчик Чкалов, ей-богу. Видно сразу – не простой человек! Да и мать у него не простая, двухметровая, как медведь, юбки на ней из парчи, сборки кругом из гипюра, тысяча сборок, не меньше. Я тогда сразу постиг – тайная дочь генерала, а может царя, как в поселке болтали.

      Бедной Нюре вовек не видать, что за чистота у них в доме. Как потолок, пол белый. И сервиз на столе с королями и императорами. Вилок серебряных целый мешок. Самовар старинный начищенный, образа, перед ними лампадки горят, и у каждого одеяло ватное, да нет, не ватное, пуховое, конечно, не лоскутное, как у Нюры, атласное, и любят, как правило, атласный цвет. Посадили меня возле блюда серебряного, а на нем рагу из барашка, аромат от рагу до самого потолка! Как хорошо в гостях у барона!

      Я сначала думал, они свободолюбивые, только в шатрах, как Пушкин писал. Оказалось, у Пурика под Малоярославцем новый дом куплен, а сюда он приезжал брата и мать-медведиху навещать. Слушались его с полуслова, красноречиво раз цыгану провинившемуся сказал: «Ты не везешь, ты – ржешь!» Лошадей в Светлом Уголке все цыгане держали и лексика у них какая-то конская. Старики и кони в ранг святыни возведены. И у Пурика конь огромный – владимирский битюг. Хорошо я коня баронского помню. Паровоз! Пурик про коня говорил: «Этот конь двадцать сотен стоит!» Все на сотни цыгане считали, исчисления у них система такая – сотнями.

      А потом беда у Пурика вышла, дом под Малоярославцем сгорел! В доме любимый медведь погиб на цепи. Пурик так горевал по медведю, плакал, скорбел, будто бы у него жена умерла, а про дом и не вспомнил, плюнул. Что же, жен у него шесть или семь, а медведь у него единственный!

      Ох, меня цыгане любили, я ведь темненький, с усиками, может, во мне цыганская кровь, ну одна хоть кровинка? Как художника уважали, а почестно, прям впились в меня. Я им всем рисовал с фотографий цыган их умерших или кто в тюрьму попадал. И всегда на коне в яблоках, обязательно. Так заказывали, чтобы конь прямо свечкой стоял, как на конном портрете князя Юсупова. Ни в одном цирке такого не встретишь! Целый табор цыган я написал!

      В каменных домах они жить не могут. Летом табор в кибитках, в палатках наподобие шатров. Свежий воздух им нужен, хоть и курят