Богомаз. Наталия Айги

почестно! Даже взволнованно как-то сказал: «Вот из этого человека выйдет художник!» И все бросились сразу смотреть, что я нарисовал там такое. И все по-хорошему возбужденные, сплошь энтузиасты различного возраста и обоего пола. Некоторые уже тьму, да что там тьму – уйму гипсовых черепов нарисовали и торсов. Преклоняться перед ними нужно. И любовь к искусству и преемственность поколений, я все видел, кое-кто из передвижников младших преподавал в старшей группе. Сильнейшие художники! И все моими этюдами восхищались! В старшей группе на стену повесили. Семимильными шагами я в живописи сразу пошел.

      И наш преподаватель безрукий – сильнейший художник! У него ведь сам Радж Капур картину купил. Все, что угодно, мог в живописи делать: пейзаж, натюрморт, портрет. В изостудии по секрету почему-то шептали: «У нашего преподавателя Радж Капур купил зимний пейзаж». Что-то скрывали. Он весь мир исколесил с фильмами, Радж Капур, а картину Пикассо не купил, потому что у того зимних пейзажей не было. Пикассо не пейзажами, а русскими девушками увлекался, русских девушек безумно любил.

      Кто ж их не любит? Мне самому их безумно любить хотелось. Я бы любую девушку любил, только не негритянку, даже красавицу.

      Мне застенчивость жизнь всю сгубила, даже смотреть я стеснялся на женщин. А тут в студии, чудо! Девушка привлекательная одна, нежданно-негаданно сама подошла. Глаза черные, как у жука, жучьи, белое лицо, представляете, в Третьяковскую галерею с собой пригласила. Имя у нее такое, что для самой изысканной оперетты впору – Бетти. В Третьяковке – великие художники, конечно, собраны: Репин, Суриков, Брюллов и Торюшкин-Сорокопудов. Я и прежде на Волге левитановскими глазами на мир смотрел, а после Третьяковки олевитанился навсегда! И не вспомнил ни разу возле Бетти стихи, которые в детском доме девочки кричали: «Не любите черный глаз, черный глаз опасный, а любите голубой, голубой прекрасный!»

      Бетти, конечно, светило знаний против меня, в двух или трех местах живописью занималась, рассказывала, как Репин великий умер с кистью в руке, просвещала. У нее не один Левитан, как у меня, у нее два кумира в живописи было: Валентин Серов, покоя ей не давал, и художник, который девочку-чукчу с букварем написал. В общем, социализм несет свет на окраины. Но с фамилиями у меня беда, не запомнил я его фамилии.

      В доме у Бетти, как в Третьяковке, всюду искусство царило. За городом дом у нее большущий, досками снаружи желтыми обшит, а изнутри увешано сплошь Беттиными этюдами. В первый раз в жизни я тогда в гости пошел. Встретили хорошо, угощали, мама в очках в углу, как сова, девочки в чепчиках чьи-то, брат Беттин ушастый. Очкарик, конечно, инженер с интеллигентным лицом, только я в железнодорожной шинели с петличками против него – бравый, словно настоящий военный! Девочки милые, хорошенькие, губки пунцовые от рыбьего жира блестят, прыгают по террасе, как мячики. Я прямо голову сломал, чьи же это девочки такие? Но заробел я у Бетти спросить. Брат с мамой так и прожигали зрачками, может, подозревали, что я еврей? Я и сам этого точно не знал, а родные, может, и