География одиночного выстрела. Андрей Курков

не такое широкое, как у той бабки и других продавцов, а кроме прочего были у него настоящие усы, закрученные кверху.

      – Русский! – сказал он мягким, чуть шипящим голосом. – Давай менять соболь на штуку! – и он дотронулся до котомки, висевшей на плече.

      – Нет, товарищ, – уважительно ответил контролер. – Не могу – жена подарила…

      – А-а, – кивнул местный житель. – А хорошая штука!

      Добрынин на всякий случай развел руками, показывая, что он действительно не может это поменять, и поспешил к ожидавшему его чуть поодаль комсомольцу.

      – Чего он от тебя хотел? – спросил Цыбульник.

      – Соболь на котомку поменять…

      – А сколько он соболей давал? – поинтересовался комсомолец.

      – Не знаю, – признался Добрынин. – Я отказался. Все-таки жена подарила.

      – Ну правильно! – кивнул Цыбульник, но на лице его на мгновение появилась, а потом исчезла ехидная улыбочка. – Пойдем счас к Абунайке, отдохнем у него, только не говори, что у меня сахар есть!

      – Да нет, помню! – сказал Добрынин.

      – А этот, что тебе соболя предлагал, это тот второй, что по-русски умеет. Его Ваплахером зовут. Надо же, чтобы мама такое имечко дала!

      – Наверно, нерусская была, – произнес Павел. – Русская бы так свое дитя не назвала.

      – Это точно! – подтвердил Цыбульник.

      Абунайка жил в стороне от городка. Жилище его не было ни избой, ни чумом.

      – Это на их языке балаганом называется, – объяснил Цыбульник. – В таких балаганах самые уважаемые люди на Севере живут, из местных народностей, конечно.

      У входа в балаган на снегу лежали несколько пушистых собак, а рядом с ними – сани со сваленной на них собачьей упряжью.

      У Добрынина сразу потеплело на сердце. Как увидел он собак, так сразу и село свое вспомнил, и жену, и пса Митьку, глупого и шумливого.

      – Дома сидит Абунайка! – тоже глядя на собачек, сказал комсомолец. – Счас мы его покормить нас попросим. А позже, может, и товарищ Кривицкий придет.

      Если на улице, несмотря на ночь, было все видно, то в балагане, когда они зашли, царила настоящая темнота и кто-то храпел.

      – Эй, Абунайка! Бурайсы! – крикнул в темноту комсомолец, и сразу же кто-то в этой темноте вскочил, забормотал что-то на непонятном языке, а потом прозвучало по-русски: «Уже-уже!» Вспыхнула спичка, сделала дугу в темноте и, видимо, соединившись с фитилем керосиновой лампы, родила свет. В этом свете, немного разгоревшемся и осветившем весь балаган, появилось и лицо старика, усеянное морщинами. Длинные черные с проседью волосы опускались на плечи, ложились на грязно-белый воротник оленьей шубейки, коротковатой и украшенной внизу узкой полоской темного меха.

      – Эй, кто, Цыбульник? – спросил старик, вглядываясь в пришедших. – Совсем плохо глаза видят.

      – Да, Абунайка, это я с гостем.

      – А гость откуда? – спросил старик.

      – Издалека, почти из Москвы, – ответил комсомолец.

      – А-а-а, – промычал Абунайка. – Какой далекий гость! Для далекого гостя надо