Закрыв глаза. Федериго Тоцци

схватил монету и побежал в табачную лавку.

      Тогда писец захохотал так, что лицо налилось кровью, закашлялся и с трудом выдохнул:

      – Вот пусть всегда так слушается.

      Анна с трудом выносила подобные сцены, но чтобы не потерять клиентов, сама в них не вмешивалась. Зато Доменико они только раззадоривали, и он чем дальше, тем больше убеждался в своей правоте.

      – Слушай меня внимательно, – твердил он Пьетро. – Хватит тебе учиться. Знаешь умножение – и ладно. Школы вообще надо позакрывать, а учителей отправить землю копать. Земля – это лучшее, что дал нам Господь.

      – Это ты так считаешь, – отвечала недовольно Анна.

      – И много ты в школу ходила? – спрашивал с издевкой Доменико.

      Не хватало ему еще с женой пререкаться! Она лишь качала головой.

      – Мы даже подписываться не умеем, а нажили состояние.

      Посетители, задумавшись, молчали. Потом, чтобы не расстраивать Анну дальше, вступались:

      – Молодой еще. Кто знает, что из него выйдет.

      – Да будь мне хоть шестьдесят, а ему за двадцать, я все равно ему голову отверну.

      – А, ну большим и сильным, как вы, он точно не вырастет!

      По утрам каждый завтракал в одиночку, когда выдавалась свободная минута, зато вечером за стол садились все вместе. Доменико – во главе стола, Пьетро – между ним и Ребеккой. Напротив хозяина – повар, с другой стороны – два официанта. За маленьким столиком, где были составлены тарелки и приборы, пристраивался помощник повара – боком, чтобы не сидеть ни к кому спиной. Анна ужинала прямо в кресле, чтобы не пропустить, если войдет посетитель.

      Повар отошел к дверям на кухню и, привалившись спиной к стене, курил бычок. Ребекка носила грязную посуду. А помощник вприпрыжку, как мальчишка, побежал сказать конюху, что хозяин велел запрягать.

      Доменико выпил еще стакан вина. Вынул вставную челюсть и украдкой, под столом, вытер салфеткой.

      Анна взяла рубаху и села шить.

      Наконец Доменико смахнул салфеткой крошки со штанов, Ребекка тут же прошлась по его костюму щеткой, Тибурци смазал башмаки, а сам он тем временем отдал несколько распоряжений. Потом на цыпочках подкрался к Пьетро, который стоял у окна, что-то про себя напевая и отбивая такт пальцами по стеклу, и съездил его по шее:

      – Поедешь со мной в деревню.

      Пьетро, ни слова не говоря, вскочил в уже запряженную коляску – и незадолго до заката они были уже в Поджо-а-Мели.

      Завернув за угол сарая, Гизола увидела, что Пьетро стоит одиноко и неподвижно посреди гумна, засунув руки в карманы, и сказала серьезно, с упреком:

      – Вы что здесь делаете? Почему раньше не приехали? Вы мне в тот раз не поверили. Ну да мне все равно!

      И прибавила:

      – Знаю, что вы мне скажете.

      «Да, знает, – подумал Пьетро. – Все все про меня знают. А я – нет».

      Что поделать, его внутренняя жизнь всякий раз побеждала! Как горько было знать, что лишь потом, наедине с собой, он насладится тем, что прочувствовал, но так и не произнес! Поэтому он считал себя хуже всех. Лишь в фантазиях он находил, что сказать Гизоле – особенно утром, в полудреме.

      Он