Закрыв глаза. Федериго Тоцци

сбивала его с толку.

      – Вы все про это думаете?

      Пьетро удивился, что ее чувства настолько далеки от того, что он ожидал. И спросил:

      – А ты что – забыла?

      – Сразу же.

      Он понял ее по-своему: «О таких гадких вещах не думают».

      – Но тебе ведь, наверное, было больно. Если хочешь, сделай мне то же самое…

      – Я?

      – Клянусь… Ты же знаешь, мое слово крепкое. Я ведь тебя поранил?

      И он объяснил ей, что она должна тем же ножичком нанести ему такую же рану. Гизола, чтобы показать, что отнеслась к его словам серьезно, отвечала:

      – Когда скажете…

      Но согласие умерило его пыл.

      – Надо только, чтобы никто не узнал.

      – Скажу, что сам порезался.

      Он взял ее за руку, чтобы вложить в пальцы нож – но она тут же вырвалась с недоверчивой гримаской.

      – Разве я когда-нибудь врал? Я тебе не Агостино!

      Но, решив, что ей так неприятна его настойчивость, Пьетро развернулся и ушел, сбивая по дороге руками высокие колосья овса. Он был сконфужен и решил больше не попадаться ей на глаза. Ее присутствие было ему отвратительно. «Наверное, – подумал он, – она отказалась из-за тети и бабушки».

      Гизола же в свою очередь уверилась, что он говорил не всерьез. И невзлюбила хозяйского сына – с безотчетной злостью, присущей людям подневольным.

      Впрочем, в его неискренность поверить было нетрудно – это был лишний повод его ненавидеть! Порой она видела его издали, но он испуганно отводил от нее взгляд, и тогда она запевала.

      В школе Пьетро был нервным и оживленным и третировал соседей по парте. Он требовал, чтобы ему подчинялись, придумывал смешные клички и наказывал за ослушание. Но даже когда все замолкали, он совершенно не слышал учителя. Хотя некоторые ответы товарищей достигали его слуха, вызывая странное сожаление.

      Он заканчивал начальную школу, был старше всех и хуже всех учился. Семинаристы его дразнили.

      Иной раз, с трудом ухватив, о чем речь, он делал над собой усилие и следил за ходом урока до самого конца, чуть ли не наслаждаясь тем, что вызывает у всех еще большее презрение, на самом деле огорчавшее его. После такого напряжения он выходил из класса совершенно измочаленный, хотя вроде бы ничего и не делал: голова была мутная, в висках давило. Заниматься он был не в силах: откладывал книгу в сторону, брал другую, и тоже бросал – не читая и даже не видя ее перед глазами.

      Тогда его развлекали трактирный шум и суета.

      К тому же, делать уроки ему приходилось за общим столом, где обедали посетители победнее, расстилая перед собой каждый свою салфетку. В их сгибах собирались крошки, которые Пьетро брал щепотками и отправлял в рот. Эти завсегдатаи, ставшие Доменико с Анной приятелями, вечно смешили его и подначивали:

      – Чего глаза портишь? Шел бы поиграл.

      Но тут с кресла в самом темном углу комнаты за деревянной ширмой с круглым окошком, откуда удобно было присматривать за официантами и ключницей, поднималась Анна и заявляла:

      – Отстаньте