Полёт в Чаромдракос. Наташа Корсак

Но желание услышать правду о себе и моей чудо-бабуле не отступало. Камилла сидела напротив и молчала, перебирая наманикюренными пальцами мое портретное детство.

      Луи изучал столовые приборы, прыгая то по вилкам, то по чайным ложкам. И тут, поскользнувшись, уронил серебряную зубастую на пол. Вилка кокетливо дзынькнула, и Луи смутился, прикрыв крылом мордочку.

      – А это к гостям, – улыбнулась Камилла. – Примета такая.

      – Ты кого-то ждешь? – спросила я, доедая второй полумесяц.

      – Возможно, мы все кого-то ждем. Но тебя-то интересует другое? – Камилла выложила на стол мою самую старую фотографию, где я совсем кроха. Губы надуты. Кулачки сжаты. На голове что-то вроде чепчика. – Каждый год я получаю от твоего отца по одной фотографии, – начала мадам Штейн.

      Я отложила недоеденный круассанчик и замерла. Сердце предательски забилось, и мне даже стало за него стыдно. Вдруг Камилла услышит?

      Но она неторопливо продолжала:

      – Ты родилась в Пантуазе. Бесспорно, милый городок. Как только Пьер и Николь поженились, они купили там заброшенный дом. И, несмотря на то что стены и крышу, раскуроченные Второй мировой войной, нужно было хорошенько отреставрировать, Пьер решил незамедлительно переезжать. К тому времени у него накопилось достаточно денег. Такой самостоятельный, мой Пьер работал с десяти лет. А первый свой гонорар он получил от немецкого солдата, которому однажды до блеска начистил ботинки. Когда в 1940 году немецкие войска по-хозяйски вошли в Париж, мы с Пьером были совсем одни. Его отца, твоего деда Сержа, к тому времени не стало. Он умер за год до войны, подхватив воспаление легких. Здоровье Серж подорвал ещё в юности, скитаясь в поисках работы. И вот старые болячки приблизили его уход. А фашисты в то время уверенно шли по Европе. На Париж у их вожака были особые планы.

      – Ты говоришь о Гитлере? – нахмурилась я, припоминая, что и в школе нам рассказывали, как сильно пострадал Пантуаз от визита «фашистов».

      – О нем, – вздохнула Камилла, – сороковой год стал ужасным для всех парижан, и для нас, конечно. Город плакал. На долгое время столичные улочки опустели. Музыка кафе и ресторанов угасла. Казалось, вся жизнь остановилась. А на домах, больницах и магазинах гитлеровцы развешали свои флаги со змеиной свастикой. Все краски парижских пейзажей поблекли. Немецкие солдаты шныряли повсюду. Они чувствовали себя хозяевами. В тот год я пообещала себе больше не давать концертов в Градопере. Не хотела петь для захватчиков. В нашем доме и так водились деньги, заработанные мной на гастролях, и нам бы с Пьером хватило. Но мы не знали, сколько продлится эта оккупация. Гитлер грозился превратить Париж в ещё одну столицу Третьего рейха. Парижане и могли бы дать отпор, но боялись. Слишком сильной казалась власть фюрера, – вздохнула Камилла.

      Я не раз слышала об ужасах Второй мировой, но мне всегда казалось, что то время ушло в прошлое. Но Камилла говорила о минувших днях так, будто переживала всё заново.

      – Но вскоре я вернулась на сцену, – сказала Камилла. И крылатым жестом своей тонкой руки намекнула Луи сделать ещё кофе. –