Роман-царевич. Зинаида Гиппиус

А тут еще эта история… Положительно невыносимо.

      Разорвать письмо и ни слова никому. Пусть как хотят. О, если б убежать, уехать завтра же и со Сменцевым этим не встречаться больше…

      Но уехать некуда. И Катю бедную ей жаль. Ничего она не понимает; и Литта, правда, мало понимает, но как же оставить одну?

      А не лучше ли, если эта Габриэль уедет? Ведь двадцать пятое завтра… Стиснуть зубы, спрятать в карман все свои самолюбия, наплевать внутренне на всякие – «что вообразит Габриэль», пойти сейчас вниз (Литта слышит, они вернулись, пьют чай на террасе, говорят) – и объявить «приказ» Сменцева. И кончено. Она послушается. Фантазии – фантазиями, а послушается.

      Да, так и сделать. Не стоит дольше рассуждать.

      Письмо в кармане, опять Литта идет по надоевшей круглой лестнице. У порога на террасу останавливается дух перевести. Уж очень ей противно.

      На столе самовар; свечи в круглых стеклянных колпаках освещают снизу ближайшую зелень, и она кажется тяжелой, серой, чугунной.

      Говорят; громко, – дружески, кажется. Говорит Габриэль. О чем-то возвышенном; нельзя понять, не то о философии, не то о какой-то «народной правде»… Литта, впрочем, не вслушивается…

      – А, Лилиточка! – весело крикнул Хованский. – Так вы не спите? Что, у вас голова болела?

      – И теперь болит. Очень. Я на минутку сошла. У меня дело… Вот Габриэль… Федоровна… – продолжала она с усилием, – я сейчас только получила письмо от Романа Ивановича. Он просит меня передать вам… его покорнейшую просьбу отправиться в Петербург… не раньше и не позже двадцать пятого. Этими словами он пишет.

      Габриэль удивленно вскинула глазами.

      – Вам он пишет? Просит приехать? А сам что же?

      – Я ничего не знаю, – сдерживаясь, проговорила Литта. – Вот я передала.

      Повернулась, чтобы выйти. Но Габриэль вскрикнула взволнованно:

      – Я удивляюсь! Почему же он мне прямо не написал? И разве почта была?

      Литте захотелось бросить ей проклятое письмо в лицо и убежать; но усилием воли она вдруг совершенно успокоилась, даже улыбнулась.

      – Кузьма привез мне письмо со станции. Оно со мной. Хотите взглянуть сами? Я передаю точно. А если Роман Иванович не адресовал письмо вам, то, вероятно, имел на то основания.

      Габриэль опомнилась. Сделала серьезное лицо.

      – Да, да, я понимаю. Конечно, имел основания. Зачем же мне письмо? Надо ехать – ну и поедем. Когда у нас двадцать пятое?

      Хованский, с удивлением смотревший на эту сцену, сказал:

      – Мне самому нужно к двадцать седьмому в Петербург. Я бы вас проводил…

      – Нет, нет, я поеду, как сказано. Там увидим.

      – Спокойной ночи, – поспешно перебила ее Литта. – Простите, ужасная мигрень…

      И она ушла.

      Думала, что долго не уснет, – но спала крепко, сладко, радостно, забыв все, что мучило.

      Утром ее разбудила поцелуями тетя Катя.

      – Милая, здравствуй. Знаешь, он меня разговорил. Совсем в другом свете представил…

      Лицо, однако, у нее было не веселое, а какое-то недоумевающее:

      – Он