Она доведена до отчаяния. Уолли Лэмб

шпинат под белым соусом. Мы сидели вдвоем и молча ели – тишина нарушалась только случайным звяканьем вилки о тарелку или покашливанием бабушки. Когда она встала налить себе чаю, то сказала, обращаясь к плите:

      – Запомни, мать не спятила. Это Тони взял на душу смертный грех, а не Бернис.

      Вечером я прикнопила к стене коллаж с доктором Килдером и разложила свою одежду. Бабушка держала в комоде маленькие подушечки-саше, и когда я рывком выдвигала ящики, по комнате плыл запах старух из церкви с напудренными морщинистыми шеями и дребезжащими голосами. В углу нижнего ящика я увидела строчку, написанную красными чернилами прямо на дереве: «Я люблю Бернис Холланд. Искренне твой, Алан Лэдд». Ночью я дважды включала свет и вставала с кровати убедиться, что надпись на месте.

      Бабушка включала телевизор на полную громкость и пеняла мне, что я еле слышно бормочу. Она по-прежнему обожала сериал «На пороге ночи». Иногда я брала из холодильника колу и нехотя садилась рядом с ней на диван, нарочно прихлебывая из горлышка.

      – Надеюсь, ты не так сидишь в школе, – сказала бабка. – Настоящие леди так не сидят.

      Я пролистала телепрограмму и напомнила, что у меня каникулы.

      – Я в твоем возрасте ходила в епископальную школу и при выпуске получила медаль за манеры. Люсинда Коут думала, что медаль дадут ей, – она мне так и сказала. Коут походила на большой кусок сыра и очень любила себя. Но нет, медаль дали мне. А моя внучка даже не умеет правильно сидеть на тахте!

      – На какой еще тахте? – спросила я, глотая колу.

      – На диване, – сердито пояснила бабушка.

      Она с ужасом смотрела, как я затыкаю бутылочное горлышко пальцем и трясу, а потом направляю вулкан пены себе в рот.

      – Можно, я потише сделаю? – спросила я. – Я не глухая, между прочим.

      По вечерам, вымыв посуду, бабушка ковыляла по дому со своим потрепанным молитвенником, перетянутым резинками, а затем усаживалась перед телевизором смотреть свои вестерны – «Бонанцу» и «Сыромятную плеть». Я на кухне надписывала безвкусные открытки с пожеланием здоровья маме и строчила многостраничные жалобные письма Джанет.

      В первую же неделю бабушка сказала, что грех так тратить горячую воду, туалетную бумагу и свободное время, как я. Она не знает ни одной девицы, которая дожила бы до двенадцати лет и не научилась вязать крючком. В отместку я всячески ее доводила: за завтраком заливала яичницу кетчупом, по вечерам буйно отплясывала под свои пластинки, а бабка смотрела с порога. Специально для нее я подпевала: «Моя любовь – как жаркая волна!.. Это моя вечеринка, и я буду плакать, если хочу!» Однажды вечером бабушка начала вслух размышлять, почему я не увлекаюсь певцами, которые умеют вести мелодию.

      – Кем это, например? – презрительно спросила я.

      – Ну, допустим, Перри Комо.

      – Этот старый динозавр? – фыркнула я.

      – Тогда сестры Леннон – они ненамного старше тебя.

      Я солгала бабушке, что одна из ее драгоценных сестер Леннон – Диана, бабкина любимица