Солдат и Царь. Два тома в одной книге. Елена Крюкова

кричали:

      – Ананьина поймать и на фонарь!

      Забабахало с Петропавловки.

      Орудия палили, Лямин вздрагивал. Он стоял внутри людского плотного месива, он сам был комком непромешанного, потного теста. Выстрел за выстрелом, он не считал. Мазилы! Не попадают. Если б метко стреляли – этот дворец к едрене матери давно бы в кирпичи разнесли.

      «А ведь я тут лежал. В лазарете. Тут! Это цари нам, солдатам раненым, свои бальные залы да кабинеты уступили!»

      Желваки под скулами перекатились сухим горохом. Тот, с синей щетиной, орал радостно:

      – Да крейсера с нами! На катерах – с нами! Да все в Гавани – с нами!

      – Да все – с нами! – отвечали ему разноголосо, отовсюду.

      – Они, братцы… только фасад охраняють! Там, сзаду… дверьки-то отворены!

      Толпа качнулась назад и влево, потом вправо. Вдруг повернула, люди побежали нестройно, махая бешеными руками, кто смеясь, кто плюясь.

      Нева черно, лаково блестела под жутким, диким светом поздних фонарей.

      Накатывала наводнением полночь.

      Они добежали до дверей, двери и точно были открыты. Вроде даже гостеприимно распахнуты.

      – А нет ли тут подвоха?!

      – Взойдем, а там гранатами нас ка-ак закидают!

      – Да не, там под лестницей – юнкера сидят, в душу-мать, в штаны наклали…

      …На лестнице стояли люди. Их встречали. Но люди не двигались, молчали; и страшно было это молчание, и безвыходно. Лямин подумал: а что, если они все отсюда и правда не выйдут? – а в это время от толпы отделилась странная кучка людей, будто кучка пчел, отжужжавших прочь от могучего роя. Люди-пчелы летели вверх по лестнице, в руках у них шуршали бумаги. Этими бумагами они тыкали в нос тем, кто стоял и молчал. И о чем то молчащих просили: страстно, доверительно, по-хорошему.

      Молчали еще суше, еще злее.

      И тут за спиной Лямина возник гул. Он еще не понял, что это за гул такой, а толпа поняла – и дико, восторженно закричала, радостно летели вверх бескозырки, папахи, ушанки, фуражки.

      – Братцы! Братцы! Народ здесь!

      – Народ наш! Вот царский дворец, ядрена корень! Вот! Он теперь – твой!

      Целовались. Сквернословили. Подымали кулаки. Тузили друг друга по плечам, по спине. Молодые парни с красными лентами в петлицах, старые седые мужики в разношенных сапогах – в них воевали, в них же и сеяли-косили, – не стыдясь, плакали.

      А потом все враз опять орали.

      Потекли по лестницам и коридорам, втекали в залы, стремились наверх, рушились в подвалы, здесь, во дворце, не было ни огня, ни штыков, ни крови, – а рано радоваться было, откуда ни возьмись вывалились безусые юнцы, и винтовки прикладом к плечу, а лица бледные, и дрожат.

      «Юнкера, мать их! Мы их… сейчас… как червей лопатой, перешибем…»

      Юнкера успели дать только один залп. Толпа навалилась, подмяла юнцов под себя, скрутила, смяла, повалила, разбивала мальчикам лица сапогами,