Солдат и Царь. Два тома в одной книге. Елена Крюкова

ведут арестованный бабий батальон, походя пиная трупы; как кулаками и прикладами мужики бьют баб в лицо. Одной своротили кулаком челюсть, она стояла, согнувшись, и кричала. Ее крик был похож на мяуканье больной кошки.

      «А кто ж дворец-то этот поганый защищал?.. Юнкера да бабы?..»

      Думать было трудно, непосильно. За окном черной сталью блестела Нева. Около моста расхаживали красногвардейцы.

      «Мост… стерегут…»

      Лямин оторвал руки от подоконника и пошел по коридору. Он думал, что идет прямо и правильно. Ноги почти не заплетались. Сапоги назад не тянули. Под сапогами оказался сахарный мрамор лестницы, Лямин плотнее прижался к перилам и по лестнице сползал, чуя противную богатую гладкость перил под шершавой наждачной ладонью.

      Вывалился на улицу, в ночь. Одинокие выстрелы звучали то там, то сям. Рядом затопали сапоги. Он медленно повернулся. Мимо него шел солдат в шинели. Плечи широкие. А худощавый. За плечами винтовка старого образца – еще, может, времен войны с турками.

      – Эй! Курнуть есть?

      Солдат остановился. Лицо солдата, скуластое, безбородое, испугало Лямина жесткостью губ и железом желваков. А взгляд – тот прямо отливал беспощадным металлом.

      «Злая какая рожа, прости Господи…»

      – Есть.

      Голос у солдата нежный, юный. Тенорок.

      «Не идет его голосишко… к его злому виду…»

      Солдат вытащил из кармана пачку папирос.

      «Та-ры-ба-ры… а, это неплохие…»

      Расколупал в пачке дырку.

      Молча протянул Лямину.

      Лямин тащил папиросу, как тащат из земли дерево. Вытащил и, качая языком во рту, попросил:

      – А это, солдатик… можно еще одну?

      – Тащи.

      Солдат смотрел, как Лямин копошится грязными пьяными пальцами в пачке; потом отвернулся к мосту. Держал папиросы в вытянутой руке.

      Маленькие пальцы крепко сжимали початую пачку.

      Река черно блестела, тусклым медом сочился и капал фонарный свет. Вот выстрелили далеко. Вот стрельнули близко. И опять тишина.

      – Спасибо… дружище…

      Зажал папиросу в зубах. Улыбался.

      Нашарил в кармане коробку спичек, чиркнул одной – сгасла, чиркнул другой – сгасла, третья вспыхнула, он, держа папиросу в зубах, поднес огонь к лицу, и он обжег ему пальцы и губы.

      Вскинул лицо, солдат обернул свое, и Лямина льдом обожгли его глаза – круглые, большие, как у бабы, светло-серые, он смотрел ими так холодно и надменно, будто бы он был никакой не солдатишко, а сам царь; смотрел прямо, не моргая, залезая зрачками в ночную, облитую сегодняшней кровью и истыканную сегодняшними штыками, душу Лямина.

      – Ты, солдат!.. чо глядишь?.. Я чо, не нравлюсь?.. не, я не пьяный…

      Втягивал дым, наслаждался. Трезвел.

      Серые глаза прошлись вдоль по Лямину, ото лба до носков сапог, солдат повернулся жестко и быстро и пошагал прочь, на ходу засовывая пачку вкусных папирос «Тары-бары» в глубокий, как ад, карман шинели.

      * * *

      Толпа