Солдат и Царь. Два тома в одной книге. Елена Крюкова

липкого лба.

      Глотка хрипела:

      – Я… худо мне… сестрица…

      Видел, как поднялась под серым штапелем, под белым холодным сестринским фартуком ее грудь. Она выпрямилась и вольно развела в стороны плечи, странно мощные, будто не девичьи, а бабьи, – так бабы распрямляются, устав махать косой, на жарком сенокосе.

      – Лежите спокойно, солдат. Я сейчас.

      Зацокали каблуки. Он умалишенно считал про себя этот дальний, бальный цокот: раз, два, три, четыре, пять.

      Приблизилась. В руке держала кружку за железное ухо.

      Легко, невесомо присела на край его койки. И по нему полился пот, по всему телу, и терял чувство тела от слабости, стыда, блаженства.

      Сестра поднесла кружку к его рту.

      – Пейте… – так нежно сказала, будто бы губами – ржавую иголку из его губы вынула.

      Подвела другую руку ему под затылок. Он чуял жар девичьей ладони. Кровь его дико и гулко стучала в обласканном затылке. Дышал, как загнанный конь. Сестринская ладонь чуть приподняла от подушки его железную, тяжкую голову, и он мог раскрыть рот и пить. Глотать – мог.

      И глотал. Вода отдавала железом и железнодорожной гарью, была сначала чуть теплая, а на дне кружки, когда допивал, – ледяная.

      Застонал, надавил затылком ей на ладонь. Она так же осторожно уложила его голову на подушку. Всматривалась в него. Столько жалости и нежности он никогда не видал ни на чьем живом лице.

      – Полегче вам?

      Он ловил глазами ее глаза.

      Вот сейчас уйдет. Встанет и уйдет.

      – Да… благодарствую… водичка…

      Она не расслышала, наклонилась к нему опять.

      – Что?

      – Знатная…

      Два их лица изливали тепло друг на друга: он на нее – сумасшедшее, она не него – спокойное, ясное. Приблизились еще. Лямин увидал хорошо, ясно: у нее синие глаза. Не голубые, как небо в ясный день, а именно что синие: густая синева, мощная, почти грозовая. И такие большие, как два чайных блюдца. А ресницы странным, старым золотом поблескивают. Ну точно чаинки.

      «Китай… Восток… дворянка, знать… блюдца, мать их, синий фарфор дулевский…»

      Мысли в железной чашке черепа кто-то громадный, насмешливый размешивал золоченой ложечкой.

      Поймал ее улыбку губами. Слишком близко вспорхнула, легко изловить.

      Оба одновременно усмехнулись. Она – радостно: раненому полегчало! – он – ядовито: над собой, немощным, безумным.

      – Ну вот и хорошо!

      Вот сейчас встала, одернула фартук. Зачем-то разгладила белые обшлага штапельного форменного платья.

      Белый милосердный плат, как монашеский апостольник, туго, крепко обтягивал ее лоб, щеки и подбородок. Щеки, и без того румяные, заалели ярче осенней калины.

      Дотянулась до карандаша. Сунула его в карман фартука.

      – Температуру измерим…

      – Не надо. Хорошо уж мне.

      Пот лился у него по лбу, стекал на подушку.

      – Да вы же весь мокрый, солдат!

      Опять провела рукой ему по лбу,