Солдат и Царь. Два тома в одной книге. Елена Крюкова

в ней перегорели… вот какое дело-то…»

      И вдруг ширма замерла. Больше не качалась. Встала прямо, как солдат во фрунт.

      Высокая, складки крупные, ткань оранжевая, солнечная.

      «Китайский шелк… дорогущий…»

      Из-за мертвой ширмы вышел живой человек. Доктор был облачен в мятый белый халат; малорослый, он то и дело привставал на цыпочки перед высоконькой девушкой в белой косынке сестры милосердия. Лямин видел доктора в лицо, а девушку с затылка. Доктор стал что-то говорить, мелкое и жалкое, сбился, махнул рукой в резиновой перчатке; перчатку пятнала кровь, будто вино или варенье; стал другой рукой, голой, резиновую перчатку стаскивать, не смог, резина рулетом закрутилась, – и заплакал, и резиновыми пальцами растирал слезы по щекам, по серебряной, с прожилками темной стали, твердой бородке.

      Доктор шевелился, а девушка застыла. Зимняя девушка, снежный мрамор. Укрыть бы ее досками, садовую статую, завалить старыми подушками и матрацами.

      До ушей Лямина доносилось:

      – Анатолий Карлович… Анатолий… Карлович… ну Анатолий же Карлович…

      Сестра что-то важное силилась втолковать доктору, а он ее не слышал.

      Стянул наконец перчатку, швырнул на паркет. Сестра наклонилась и безропотно подняла. И к сердцу прижала, как дорогое письмо.

      Так шли меж коек, к выходу из белого, ледяного дворцового зала, превращенного в военный лазарет: впереди плачущий, как дитя, седобородый недорослый доктор, за ним длинноногая девушка в серой монастырской холщовой юбке и в белой косынке, тугой посмертной метелью обнимающей лицо.

      Он окунулся в тяжкую вязкую тьму сна.

      Долго барахтался в ней.

      Сознание опять уплыло куда-то вдаль большой, с толстой спиной и огромной головой, белоглазой рыбой.

      Долго ли спал, не знал. Зачем тут было что-то знать? Он ощущал: повсюду на нем – бинты, и весь он, перевязанный, охваченный ими, их вьюжными витками, – плотный, будто дощатый, где плоский, как настеленный в бане сосновый пол, а где выпуклый, бревенчатый.

      Тело обратилось в дерево. Если тихо лежать – не чувствуешь ничего.

      И он лежал тихо.

      И деревянные губы сами над собой смеялись: экое я полено, истопить мною печь.

      …выплыл на поверхность зимнего мира. Ледяной мир все высил, угрюмо вздымал вокруг обтянутые белым коленкором стены. Ледяной век отсчитывал удары чужими женскими каблуками. Дрожал. Мерз. Уже колотился весь под одеялом, и не грело ни шута.

      Коленки звенели чашка об чашку, и инеем изнутри покрывались кости.

      Крючился. Спина выгибалась сама собою. С койки рядом донеслось напуганное:

      – Эй, братец, чо, судорга скрутила?

      И, будто из-под земли, из-под гладких медовых плашек паркета пробилось:

      – А може, этта, у няво столбняк… грязь в рану забилася, и кончен бал…

      …и вдруг колотун этот кончился разом, – оборвался.

      Лежал пластом. Тяжелело тело. Зад все глубже вдавливался в панцирную сетку и тощий матрац.

      Все