Номах. Искры большого пожара. Игорь Малышев

сором заросли, что дети отцов забыли, что по полям костей как листьев осенью разбросано? Мало вам? Что ж вы делаете, мужики? Что творите?..

      Ее усыпанное бисером пота лицо опало, черты заострились.

      – Что молчишь?

      – Да шумная ты. Чего я поперек лезть стану?

      Она упала на пропитавшуюся потом подушку, закрыла сгибом локтя глаза.

      – Ой, божечки…

      – А рубим друг друга оттого, – неторопливо ответил Номах, – что есть те, которые хотят, чтоб был в мире человек унижающий и человек униженный. Человек, у которого есть плеть, и тот, для которого эта плеть предназначена. За то боремся, чтобы не было плети. Чтобы каждый с рождения свободным был.

      – Не будет такого! – громко дыша, сказала баба.

      – Будет.

      Она убрала руку с лица и сжала ею ладонь Номаха.

      – Не будет…

      – Будет.

      …Кончилась метель. Наверху кто-то плеснул льдистой водой на купол небосвода, и она разлетелась, застыла мелкими светящимися брызгами звезд. Месяц легким яликом поплыл в тишине.

      Заснула в избе баба, уложив по ребенку на каждую руку. Притулился на укладке Номах.

      Хозяйка поднялась, когда он еще спал. Покормила в темноте детей. Грузно переваливаясь, выбралась наружу, очистила окна от снега.

      Потом долго и спокойно точила в сенцах большой, как сабля, нож, пробовала подушечкой тонкого пальца остроту лезвия. Пошаркала точилом по блестящему лезвию топора.

      Глубоко проваливаясь в снег, добралась до закуты.

      Ахалтекинец прянул навстречу ей ушами, отвел глаза от ворвавшегося в дверь яркого света…

      Номах проснулся, разбуженный запахом варящегося мяса. Сел на укладке, крякнул от боли в ноге. Ощупал штанину в чешуйках запекшейся крови. Вспомнил, как принимал роды, усмехнулся: «Война всему научит».

      Глянул на хозяйку, управлявшуюся возле печи, бледную, но собранную и сосредоточенную.

      – Что, мать, нашлось мясо?

      Она не ответила, лишь искоса глянула на него.

      – А говорила, нету… – протянул Номах.

      – А тогда и не было, – неохотно ответила она.

      Еще не пришедший в себя после глубокого, как донбасская шахта, сна, он не сразу понял смысл ее слов.

      – Что? – закричал, секунду спустя.

      – А то, – спокойно ответила та. – Все одно твой конь не жилец был. У меня батька коновалом был. Я с малолетства знаю, какая скотина жива будет, а какую резать надо, пока дышит.

      – Ладно брехать! Там рана-то плевая была!

      Его затрясло, как при лихорадке. Невзирая на боль, он скособоченным рывком вскочил на ноги, рванулся к бабе и с размаху коротко ударил ее по лицу, в область маленького, будто кукольного, уха. Она упала, раскинув руки, но быстро подобралась, прикрыла лицо и грудь, опасаясь, что Номах начнет лупить ее ногами. Верно, наполучала в свое время от мужа достаточно.

      В другое время, наверное, он так бы и сделал, но сейчас рана заявила о себе резкой и пронзительной, будто трехгранный штык, болью, и Номах замер, вцепившись в повязку и скрипя зубами.

      Он постоял