Номах. Искры большого пожара. Игорь Малышев

или, на худой конец, пристрелил бы, – продолжила хозяйка. – Все им лучше, чем от голода истлевать и мучиться.

      – Мудра ты.

      – Станешь тут мудрой, когда смерть каждый день возле тебя кругом ходит.

      Номах медленно провел ладонью по ее волосам, спустился к открытой шее.

      – Ну, бывай, Галя.

      – Бывай, Нестор. Может, заглянешь когда?

      – А что, приветишь?

      – Да уж на мороз не выгоню. В должниках я у тебя теперь.

      – Ладно. Жизнь покажет.

      – Перекрестила бы тебя, да руки заняты.

      – Корми детей, все одно я неверующий.

      Он оглядел красные крошечные лица.

      – Прощай. Спасибо тебе за все.

      Номах, хромая и морщась, пошел к двери, а вслед ему смотрели усталые и влажные бабьи глаза.

      Солнце пробивалось сквозь окна, каталось котенком по чистым половицам, играло с мельтешащими в воздухе пылинками.

      Голоса отъезжающих затихли вдали, и хозяйка, сама не зная отчего, вдруг заплакала. Плакала негромко, неглубоко, почти не сбивая дыхания. Слезы ее капали на грудь и мешались с молоком, сходу объясняя детям непростую суть этого мира.

      Отравитель

      Номах любил тот восторг молодой плоти, который охватывал его, когда он летел в сабельную атаку или, вцепившись в ручки «максима», поливал свинцом вражеские цепи. Восторг этот был словно песня, словно танец, заставляющий забыть обо всем на свете. И Номах включался в эти смертельные песни и пляски со всей страстью молодости.

      – …Бой – это музыка, – доказывал он Аршинову, разгоряченный самогоном и буйством соловьев за открытыми окнами. – Неужели не слышишь, сухой ты человек?

      – Скажешь тоже… Бой – это работа, Нестор.

      – Нет, – доказывал Номах. – Врешь! Музыка! Песня! Пляска! Вот что такое бой.

      Он отвлекся.

      – Люблю музыку. Ох, люблю. Победим, везде музыка будет. В домах, полях, на заводах. Везде. Музыка – это сама жизнь, вот что она такое.

      Аршинов посмеивался.

      – Чепуха, Нестор. Эмоции. Такое институтке пристало говорить, а уж никак не командующему армией. Это девушки эмоциями живут, а тебе эмоциями жить нельзя. За тобой тысячи бойцов стоят. Немного времени пройдет, и сотни тысяч встанут. Музыка…

      – Эх, Петро… Сколько гляжу на тебя, не понимаю, как ты в анархизм попал? Анархизм – стихия, свобода. Это…

      Номах взмахнул рукой, не находя нужного слова. Расстегнул пару пуговиц на френче.

      – Это ж как праздник. Праздник свободы. Я вот сейчас живу, и у меня каждый день такое чувство, какое только в детстве на Рождество или Пасху бывало.

      – Ты, Нестор, разберись, анархист ты или поп, а то неясно получается.

      – Да все тебе ясно, товарищ Аршинов…

      Номах высунулся в окно, вдохнул запахи южной степной весны, прислушался к птичьему пению. Чуть повернул голову, чтобы Аршинов лучше слышал его, и заговорил:

      – Я, когда по тюрьмам сидел, знаешь, о чем больше всего тосковал? О запахах этих. В камерах ведь чем пахнет? Кислятиной тел человеческих, затхлостью, паскудной едой тюремной. И никогда