Номах. Искры большого пожара. Игорь Малышев

спросила:

      – Зовут-то тебя как?

      – А оно тебе надо, имя мое? Меньше знаешь, лучше сны снятся.

      – Да и пес с тобой… – махнула она рукой и пошла управляться по хозяйству.

      – Поесть собери чего-нибудь.

      – Каша гречневая есть. Теплая, в печи стоит.

      – С мясом?

      – Шутишь? Уже и как выглядит оно забыла… – Она вздохнула, тревожно поглядела на закрытое подушкой окно. – Гречки на три дня осталось, да картошки на неделю, – сказала самой себе. – Вот так. А дальше все. Хоть петлю на сук да с ветром плясать.

      – За что я крестьян люблю, так это за то, что прибедняться вы мастера.

      Она посмотрела на гостя недобро сузившимися глазами, но ничего не ответила.

      Ночью Номаха разбудили стоны. Хозяйка вскрикивала, скулила, мычала протяжное «Ой, божечки! Ой-ой-ой…»

      – Эй, слышь, как тебя там!.. – закричала она наконец.

      Номах с трудом сел на укладке, с трудом, чуть не падая, доковылял до ее кровати.

      – Чего? Рожаешь, что ли?

      – Нет, пою! Давай, подтягивай, – отозвалась она, светя в темноте бледным, как полотно, лицом.

      – Ты ж говорила, три недели еще.

      – Ну, сказала баба и сказала. Ошиблась, должно. Ой, божечки! – выдохнула.

      – Первый у тебя, что ли?

      – Третий. Первые и годика не прожили. Прибрал господь. Ты вот что, – горячо заговорила она. – Езжай за бабкой. Есть тут в трех верстах одна, роды принять может. Привези ее.

      – Нет, родимая. Я сейчас со своей ногой до двери-то с трудом дойду, не то что до бабки твоей. Да и конь у меня раненый, плохой из него ходок. Тем более снега такие, невпролаз. Мог бы уйти, неужто стал бы возле твоей юбки отсиживаться?

      – Вот навязался на мою голову! – Она вцепилась себе в руку зубами и тонко, по-щенячьи заскулила.

      Потом закрыла ладонью со следами зубов глаза и запричитала:

      – Ой-ой, лишенько! Да как же это!

      – Да не шуми ты. Примем твоего ребенка. Внутри не отсидится.

      – Кто примет, ты, что ли, душегубец?

      – А кто еще, раз больше некому?

      – Ой-ой! – выкрикнула она.

      – Ладно, не ори! – прикрикнул он, пытаясь за грубостью скрыть замешательство. – К третьему разу могла бы уж и привыкнуть. Говори, что делать.

      Номах старался не подавать вида, но было ему сильно не по себе. К своим тридцати годам он без счета побил народу, но ни разу еще не помогал человеку явиться на свет.

      – Ой, божечки! – стонала баба. – Воды… Воды нагрей. И рушники неси. Там, в укладке найдешь.

      Номах с трудом поковылял к печи.

      – Да быстрее ты, хрен хромой! – закричала она с неожиданной силой, приподнимаясь на локтях. – Телепается тут, как неживой.

      – Лайся, лайся… – одобрил Номах. – Легче будет. Оно и при ранах, когда по матушке душу отводишь, легче становится.

      – Принес, что ли, малохольный? – меж стонами спросила она, когда Номах присел рядом с кроватью.

      – Рушники принес. Вода в печке греется.

      – Сиди, жди.

      – Чего? – переспросил тот.

      – Второго пришествия! О, Господи…

      Она закатила