Ловец человеков (сборник). Евгений Иванович Замятин

пришли к нему друзья-приятели: Савка-послушник, да отец Иннокентий, да маленький дьяконок. Стали его увещать: опомнись, что ты, выставит тебя игумен из монастыря, побираться, что ли, идти?

      Евсей лежал на спине и все молчал. Потом вдруг захлюпал, распустил нюни по бороде:

      – Да, как же, братцы? Я не от денег, мне денег не жалко. А только раньше я, захоти вот, нынче же и вышел из монастыря. А теперь – хоти не хоти… Слободный был человек, а теперь…

      – Да кто же это такое тебя объегорил? – нагнулся дьяконок к Евсею.

      – Не знал, а теперь знаю. Не наш, мирской один. И ничего ведь как будто малый, а вот… Он, больше некому. Кроме него, и не знал никто, где у меня деньги.

      Савка заржал: а, знаю, мол!

      Вечером, при свечке, за пустым столом – и самовар неохота было вздуть – судили, рядили, как быть. Ничего не придумали.

      15. У Иванихи

      Утром после обедни зашел Иннокентий. Принес просвиру заздравную. Зашептал:

      – Знаю теперича, отец Евсей. Вспомнил. Пойдем-ка скорей к Иванихе. У-у, она известная, заговорит вора – в момент объявится.

      Утро росное, розовое, день будет жаркий. Воробьи празднуют.

      – Эка, спозарань поднял, – ворчал Евсей. Иннокентий шел мелкой бабьей походкой, придерживая на животе рясу.

      – Никак, отец Евсей, нельзя. Или не знаешь, заговор – он натощак только силу имеет.

      – Врешь ты все, поди, Иннокентий. Так только, зря проходим. Да и срамно – духовным-то.

      Иваниха – старуха высоченная, дылда, костистая, бровястая, брови, как у сыча. Не очень-то ласково встретила монахов.

      – Чего надоть? За какой присухой пришли? Али с молебном? Так мне ваших молебнов не надобно, – и возилась, стукотала горшками на загнетке.

      – Да нет, мы к тебе насчет… Отца Евсея вот обокрали. Не заговоришь ли вора-то? Слыхали мы…

      Отец Иннокентий робел Иванихи. Перекреститься бы, а перекреститься при ней нельзя, пожалуй: шутяка-то тут, – еще спугнешь, ничего не выйдет. Как баба – шубейку, запахивал Иннокентий на груди свою ряску.

      Иваниха глянула на него сверху, стегнула сычиными своими глазами:

      – Так ты-то при чем? Его обокрали – нам с ним вдвоем и остаться.

      – Да я, матушка, что ж, я…

      Подобрал полы ряски, согнувшись, засеменил бабьими мелкими шажками.

      – Как звать-то? – спросила Иваниха у Евсея.

      – Евсеем.

      – Знаю, что Евсеем. Не тебя, а на кого думаешь – его как звать.

      – Анфимкой, Анфимом.

      – Тебе на чем же заговаривать-то? На ветер? А то вот хорошо тоже на передник, над березовыми если сучьями его разостлать. А может – на воде? Да потом его, голубя, залучить да и попоить чайком на этой самой воде.

      – Во-во, чайком-то его бы, а? Вот бы ловко, мать, а?

      Евсей обрадовался, забубукал, поверил: уж очень солидная да строгая старуха Иваниха.

      Иваниха зачерпнула деревянным долбленым корцом воды, раскрыла дверь в сени, поставила Евсея за порогом, сама на пороге стала. Сунула в руки Евсею корец.

      – Держи