Гулящие люди. Алексей Чапыгин

[99], коего святейший указал имать мне же.

      – Не пришел час имать его, сыне, ежели народ с ним!

      – Да, отец, народу того много, сам зрел, и еще поднимутся.

      – А как им не подняться, когда бояре Бутурлин да Волынской разогнали с крестца попов и нищих от церквей, – то от веков грабежники. Ты молыл, к боярину в гости залез, – кой боярин тот?

      – Зюзин, отче Иван.

      – Никита Алексеевич? Ну, тогда все знатко! Он, сыне, за жену тебя имал. Скажи: ты до того был с ней?

      – Был, отче Иван.

      – И… любился?

      – Да, любился и вел ее, а потом в дом принес!

      – Эх, и богатырь ты у меня, какое у тебя дивное телесо… А ты бы, сыне, кинул эту боярыню. Увяза она тебе и угроза жизни твоей.

      – Отче! Отче! Не могу я ее покинуть. – Сенька упал церковнику в ноги, как был голый.

      – Встань, сыне, облекись! Я не доведу на тебя святейшему, но сам ты на нож тычешься. Боярин Никита мне давно ведом – упрям, себя не щадит, своенравен и горд до ума помрачения. Злобится он! Да как ему не злобиться? Жена пошла любить раба!

      – Я гулящий, но вольной человек, отец Иван!

      – Ты вольной, да для него – раб! Боярыня Малка – ух, баба! Она еще боле его своенравна. Изведут они тебя, моего лепого отрока!

      – Отче Иван! Когда убил я первого человека – попа, кой лез на меня с топором, страшно было. Руки, ноги тряслись – волок его под крыльцо… Нынче убил еще, тот с ножом кинулся ко мне, и было не страшно убить. А ежели боярин Никита приткнется, как те, то и его решу!

      – Пасись, сыне, он друг святейшего.

      – Теперь, отче Иван, ничего не боюсь я!

      – Эх, сыне, сыне! Когда разгулялась твоя рука и сердце загорелось, мне все будто-те в тонце сне видится. Иной раз думал я, а нынче прозрел: худо и беда наша, что мы служим патриархам, а через них подколенны боярам и царю. Они высшие помытчики, приказчики дел наших, и мы, трудясь на них, их кормим. Мы терпим от них не едины лишь обиды, а и смерть, когда они того возжаждут. И мыслил я: можно ли иное? Можно ли рабу, кой телом прекрасен, как ты, – можно ли быти господином? Да, сыне, можно! Но можно, когда народ правду познает, что не господин казнит и милует, а он – раб – народ! Ведать той правды не дают ни царь, ни патриарх, ни бояре, а покуда народ той правды не спознает, быти нам рабами и на все обиды молчать, крепко сомкнувши уста… Ту правду народу сказывать надо тайно, а кто силу свою чует, показывать явно. За ту правду имают, ибо от нее не стоять ни царю, ни патриарху. Аминь!

      – Тимошка, отче Иван, говорил подобное.

      – Не ведаю того Тимошки. Вот зрю – правая рука у тебя кровоточит, дай раны твои посыплем толченым сахаром.

      – Зверь изъел, когда в глотке его крутил шестопером. Ништо, я платом обверчу.

      Иван поцеловал Сеньку в голову.

      – Почивай, сыне, и мне ко сну. – Церковник ушел.

      – Так сказываешь ты, Иван, сын Бегичев, дворянин захудалой, что мног люд помирает в твоей вотчине Коломенской?

      – Много мрут, Семен Лукьяныч, а что я захудалой, молыть лишне, сам ведаю…

      – Пришел ко мне на обиду свою печаловаться. Так? Агафошка! Панцирь и бехтерцы