Гулящие люди. Алексей Чапыгин

патриарха Никона детина пришел со стрельцы, боярин!

      Боярин спокойно, тихим голосом ответил:

      – Пусть ждет, когда уйдет боярыня! – Федосье Морозовой боярин прибавил: – О вере и Христе, Федосьюшка, чуй Аввакума, не рони только сана своего и не опрощайся… В том ему отпор дай, а теперь иди, иди другим выходом к возку своему, – там тебя и одежут слуги.

      Направив Морозову внутренним ходом, не тем, которым вошла боярыня, Морозов пошел в горницу перед крестовой, там у дверей стоял Сенька в новом кафтане и темном армяке, накинутом на широкие плечи.

      Сенька поклонился боярину.

      – Пошто явился в дом мой, холоп?

      – Не холоп я! Ризничий великого государя святейшего патриарха!

      – Што потребно патриарху в моих хоромах и пошто явился со стрельцы?

      – Стрельцы, большой боярин Борис Иванович, на крыльце, а взяты они мной по указу святейшего на тот случай, ежели ты не будешь сговорен и не отдашь с божницы своей спасителя фряжского, работы твоих боярских иконников.

      – Есть у тебя с собой указ патриарха, холоп? – Боярин подошел к большому столу, сказал еще: – Подойди ближе.

      – Указ есть, вот патриарший лист…

      – Дай, буду честь его!

      Сенька подал боярину лист. Боярин читал медленно, лист оглядел, даже с исподки, сказал:

      – Добро! Не навалом пришел, не самовольством, но вот!

      Боярин от креста и начальных букв до подписи и печати патриаршей лист разорвал, потом разорвал поперек и каждую часть малую разорвал в клочки.

      Сенька остолбенело глядел, опустив тяжелые руки.

      – Скажи своему пастуху с Мордовского заполья, штоб ведал он, к кому идет! К кому холопей шлет своих, и еще скажи – обиды этой я не прощу ему! И добро, парень, что ведешь себя мирно и тихо, а то бы мои слуги наладили тебя под крыльцо в шею…

      – Слуг, боярин, твоих не боюсь я… Лист изодрал – то худче для меня самой лихой беды!

      Он ушел и, выйдя, распустил стрельцов:

      – Не надобны! Идите к себе.

      Сенька спешно вернулся в патриаршу палату, сбрасывая армяк, сказал дьякону Ивану:

      – Беда, отче Иван!

      – Ну што опять, сыне?

      – Пришел я в дом боярина Морозова фряжскую икону забрать, а боярин вышел тихой, да, чулось мне, сговорной, попросил патриарший лист, и я его дал, а он подрал тот лист в клочья… Чаю я – от того дела гневен на меня учинится святейший: «Заронил-де, и все тут!»

      – Оно-таки худо, сыне, а што при том молвил боярин?

      – Облаял святейшего пастухом мордовским и еще: «обиды-де такой ему не прощу, што он холопей шлет в мой дом…»

      – Ну вот, слова боярина, сыне, в оправдание твое, боярин – он таков, от слов своих не отречется, а патриарх на него за обиду будет бить челом государю. Худо едино тут, нынче и указанного тебе злодея взять не можно… Как его там? Тимошку… или?

      – Он же Таисий… Не можно, отче, – стрельцы без указа не пойдут. Я нынче помешкаю мало и отлучусь родню навестить.

      Сенька побыл с Иваном до отдачи дневных часов, а когда зазвонили ко всенощной, поднялся и вышел из кельи:

      – Отче Иван!

      – Чую,