«Если нельзя, но очень хочется, то можно». Выпуск №2. Сборник

Люба и Федя устроенные, при семьях, а вы с отцом и матерью живёте… Раечка с Маней ещё школу не закончили. И тут – здрасте вам! – я заявляюсь, инвалид безрукий! Когда Аню встретил, понял, что это неспроста, что так богу угодно. Хотя в бога я не верю… Аня вот верит… Лучше пусть меня погибшим считают, чем семью обременять.

      – Где ж вы с ней познакомились? На фронте? Вроде не похоже. В госпитале, что ли? – Коля свернул новую «козью ножку», закашлялся, раскуривая.

      – В поезде вместе ехали. Теснота, духотища. А я после операции чуть живой. Угостила она меня картошечкой горячей, пирогом с капустой. Давненько я домашнего не ел. А потом говорит: «Жалко мне тебя, солдатик, война жизнь твою раскорёжила». И с собой позвала. Я ж ей сказал, что никого из семьи не осталось, всех война унесла. А она одинокая… Вдова. Похоронку в сорок третьем получила.

      – Видел я дураков, Сеня, но такого, как ты, в первый раз вижу, – Коля даже побагровел от возмущения. – Открестился, значит, от всех? И от матери, что тебя на свет божий произвела, и от братьёв, с которыми в догонялки в детстве играл! Эх ты, не знаешь, что ль – за битого двух небитых дают!

      – Может, и дают, да не больно-то берут, – усмехнулся Семён.

      – Вот что, – сказал вдруг до этого молчавший Бенцион, – хватит друг друга шпынять. Поедем домой, с матерью повидаешься. Мать нельзя обижать… А дальше – как тебе твоя совесть подскажет.

      На этом и порешили. Наутро Семён сообщил Анне, что хочет на недельку съездить домой. Женщина зарыдала:

      – Не вернёшься ты, чую! Ох, лышенько! Зачем только гостей незваных в дом пустила! Убирались бы вы подобру-поздорову, пока я вас поганой метлой не погнала!

      – Аня, уймись, – Семён растерялся, не зная, как себя вести. – Это ж мои родичи всё-таки. Вернусь я… Вернусь. – Но уверенности в его голосе не было.

      Когда уже все, кроме плачущей Анны, вышли из дому, Фроим вдруг хлопнул себя рукой по лбу:

      – Вот дурень, кепку забыл!

      Он вернулся в комнату, подошёл к женщине и, глядя ей прямо в глаза, сказал:

      – А ты знаешь, что твой Сергунька еврей?

      – Нет, – испуганно пробормотала Анна.

      – Шо, нэ бачила, он же обрезанный!

      – Нэ бачила, – ответила женщина. – Я ж в этом нычого нэ розумию.

      – Так вот, милая моя, – Фроим перешёл на русский, – он еврей, по-вашему – жид. А еврей не может жениться на гой-ке. На чужачке, значит. Вера не велит. Ферштейн?

      Анна молчала.

      – Ну, я пошёл. Будете в наших краях, заходьте!

      Анна сделала попытку что-то спросить, но, натолкнувшись на острый взгляд Фроима, смешалась и опустила голову. Фроим уже переступал порог, когда она громко крикнула ему в спину – так, чтобы её было слышно во дворе:

      – Дядьку! Кажи Семэну вашему, шоб не возвертался!

      Вечером того же дня они прибыли в Кривой Рог, и Соня

      Пайкина, еле живая от потрясения и счастья одновременно, целовала-обцеловывала Сенечку, не отпуская его ни на шаг от себя, и приговаривала:

      – Ох, Фроимкэ, хорошую картошку вы привезли мне из деревни!