Русский Париж. Елена Крюкова

белыми руками, ставит в изножье кровати медный таз, полный голубой, серебряной воды. На руках у молоденькой девчонки – рожденный Младенец. Краснокожий, мокрый, орущий. Скрючены ручки и ножки. Нежный свет над затылком. Свет говорит людям о том, что Он – Бог. А люди не верят, не знают. Бабы просто роды у другой бабы принимают; и все.

      Почему тут не иконы – живопись? А, да все равно.

      Протянул свечу, укрепил на подставке. Горела белая свеча. Освещала снизу Мариины роды.

      За спиной Игоря, на скамье черного дерева, сидела женщина. Берет спущен на ухо. Косилась на странных: прихожанин перед картиной свечу ставит, дама одета как попугай, ярче не придумать: красная роза в изумрудном саду. Проститутка, должно быть.

      Прихожанка в берете мрачно следила, как горит, догорает белая свеча.

      Те двое повернулись, ушли.

      Дама в берете не разглядела в полумраке их лиц.

      *

      Вцепиться тощими пальцами в спину скамьи впереди. Хорошо, у католиков в церкви сидят. Ноги не устают. А у нас?! У нас – стой Литургию Василья Великого четыре часа, стой Всенощное бдение – пять часов, стой монастырскую Пасхальную службу – все семь часов, а то и больше. Затекут ноги, болят. А ты стой все равно. Пока не упадешь, во славу Божью.

      О чем мысли? Обо всем. Аля плачет: мама, возьмем девочек к нам, тех, сирот Дурбинских! Мадам Козельская тоже просит! Говорит – девочки они маленькие еще, им дом нужен! Семья! А разве у нее есть семья?

      Господи, скажи: есть у меня семья? Или уже – нет?

      Семен. Я разлюбила тебя. Как я разлюбила тебя? Когда? Не заметила. Еще в России? О да, еще в России. После поцелуев старика Волконского приходила в дом в Борисоглебском, в одинокий дом. Семен – далеко. В Европе, ей говорили. А у нее перед глазами моталось: Семен лежит в луже крови, в грязи, на Перекопе. Или – под Киевом. Порублен саблями Петлюры. Или – прострелен красными пулями на Дону. А может, он в Сибирь подался, в Азиатскую дивизию Унгерна? И хакасская банда Аркашки Голикова срубила его под корень, как бешеный, бедный подсолнух?

      Видишь, он выжил. Воскрес. Чудес не бывает? Еще как бывают.

      Се-мен. Се-мья. Он хороший семьянин; а ты плохая девочка. Скольких любила!

      Угнать прочь, загнать внутрь себя стихи. Хоть бы не здесь. Хоть бы не в Нотр-Дам.

      Чужие, большие и белые свечи,

      Чужая соборная тьма.

      …Какие вы белые, будто бы плечи

      Красавиц, сошедших с ума.

      Вы бьете в лицо мне. Под дых. В подбородок.

      Клеймите вы щеки и лоб

      Сезонки, поденки из сонма уродок,

      Что выродил русский сугроб.

      Переплела пальцы, стиснула руки. Глядеть прямо перед собой! Во мрак! Во тьму чужого, ледяного собора!

      «Глупая девочка, здесь Наполеон молился. Сюда Виктор Гюго приходил, и химеры слетали ему на бархатные плечи. Здесь плакал Шопен, оттого, что эта толстая дура Жорж Санд не любила его. И ты теперь здесь сидишь. Радуйся!»

      Богородице, Дево,