Русский Париж. Елена Крюкова

обнимал ее глазами. Не надо тратить слов. Слова хороши тогда, когда нет чувства.

      – Мне наплевать, кто вы.

      – Говори мне «ты».

      – Хорошо. Ты.

      – Ты!

      Он видел – она упивалась этим «ты». Какой павлиний, петушиный наряд! В Париже так не одеваются. В Буэнос-Айресе тоже. У нее плохой французский. У него тоже. Они близнецы. Брат с сестрой – оба смуглые, оба южане. В него навек въелся аргентинский загар. Венесуэлка? Испанка? Мексиканка? Быть может.

      Стадион ревел и кипел вокруг них.

      – Уйдем отсюда.

      – Куда?

      – Куда хочешь. Я тебя поведу.

      – Веди. Согласен.

      С ужасом, весело, подумал: «Я согласен на все, такая ты красивая».

      Взял ее крепко, крепко за руку.

      Прижавшись друг к другу, они вышли из победно ревущего стадиона на широкую площадь.

      – Ты помнишь поезд?

      – Да, помню.

      Засмеялся.

      – Чему смеешься?

      – Вспомнил, как ты вынимала мешок с едой, запускала туда руку и доставала оттуда апельсин. И еще длинный такой плод. Желтая мякоть, розовая. Он очень хорошо пах, ароматно. Ты резала его на кусочки ножом. И так красиво ела. Я любовался тобой.

      – А, это папайя. Люблю папайю.

      – Да, папайя. Я ее вспомнил. Я ее тоже ел.

      – Здесь? В Париже?

      – В Буэнос-Айресе.

      – Ты аргентинец?

      Она радостно перешла на испанский. Он покачал головой.

      – Нет. Русский, – ответил по-испански.

      – Русский? О!

      Слова кончились. Глядела на него, как на диво. «Явление русского бога испанской девочке». Он обнял ее за плечо, и его ладонь запылала – такой горячей была ее кожа сквозь красный рукав.

      – Ничего не спрашивай. Просто идем, и все.

      – Да. Просто идем. Я полюбила Париж. Он красивый… изящный. Прозрачный, как флакон с хорошими духами. И так же хорошо пахнет.

      Смеркалось. От стадиона до острова Ситэ они шли пешком, и ноги не натрудили.

      Забыли время и день, перепутали утро и ночь. Забыли себя. Париж обнимал их, качал в колыбели ладоней. Подошли к парапету. Сена тихо светилась. На другом берегу парапет весь был увит темно-зеленым, траурным плющом. И часть стены Нотр-Дам – тоже. Плющ затягивает забвеньем камень. Закрывает от глаз вечность. Слабое растенье, а дай ему волю – камень источит и пожрет, прорастет сквозь вековые кирпичи и плиты.

      Фрина встала у парапета, глядела на воду.

      – Река. Здесь река. Мехико сухопутный город. Там одни горы вокруг.

      – Ты живешь в Мехико?

      – Я живу везде.

      – Кто был с тобой в вагоне? Этот пузан? Твой муж? Любовник?

      – Пусть тебя это не волнует.

      Замолчал. Нотр-Дам нависал мрачной громадой. Лиловые сумерки набрасывали на Париж, как на клетку с канарейкой, темный платок.

      – Зайдем в собор?

      – Зачем? Ты хочешь помолиться? Я не хочу.

      – Хочу поставить свечу.

      Перешли Сену по узкому, тонкому мосту. Средневековый