Русский Париж. Елена Крюкова

редактор «Русского Журнала», насмешливо бросил ей как-то раз: «Анна Ивановна, а не сделать ли вам выступленье? Помнится, в Москве вы недурственно со сцены читывали!». Да ведь зал снять – стоит денег! Да ведь пригласительные билеты напечатать – тоже деньги плати! Разве сама напишет, от руки…

      По старой орфографии…

      «АННА ЦАРЕВА. ВЕЧЕРЪ ПОЭЗIИ В ЗАЛЕ РУССКАГО ЦЕНТРА НА РЮ БУАССОНЬЕРЪ. ВХОДЪ – ТРИДЦАТЬ ФРАНКОВЪ».

      Нет, тридцать – дорого. Двадцать надо просить. А может, десять? Нищие ведь придут. Наши, русские; несчастные.

      Не отказалась от ятей и твердых знаков. От фиты и ижицы. От России – не отказалась. Даром что нет ее на карте. Нет – нигде. А есть эти дикие, странные, одинокие буквы, буквицы огненные на позорной стене лукавого пира: Эс, Эс, Эс, Эр.

      Расстрельная ночь не ночнее родильных;

      Зачатье – в Зачатьевском; смерть —

      У Фрола и Лавра. Парижей могильных

      Уймись, краснотелая медь.

      Католики в лбы двоеперстье втыкают.

      Чесночный храпит гугенот.

      Мне птицы по четкам снегов нагадают,

      Когда мое счастье пройдет.

      По четкам горчайших березовых почек,

      По четкам собачьих когтей…

      О свечи! Из чрева не выпущу дочек,

      И зрю в облаках сыновей.

      Боже, она сидит в Нотр-Дам – и стихи новые в уме пишет; и про себя читает; и запоминает. Да ведь не запомнишь, старая швабра! Записать бы надо.

      Третьего бы ребенка родить! Да нет, ушло времячко, утекло. Да и от кого рожать?

      От мужа лишь. Без греха.

      А смогла бы – не от мужа?

      «Боже, за что?! Освободи голову мою. Возьми хоть на миг ужас быть, жить. Пришла сюда отдохнуть, просто вздохнуть глубоко. Посидеть в тишине. Зачем думаю о любви? Скольких январей я – гора?! И счесть страшно! А – туда же! Соблазн, да, жизнь – всегда соблазн. Охота тепла, жара, чужого дыханья; близости чужой – охота. А ведь это – обман. Человек уходит – и нету любви. Человек умирает – и нет человека! Что останется после нее? Александра? Николай? Стихи?»

      Холодным потом покрываясь, опять и опять содрогалась: зачем назвала детей именами Царей расстрелянных?

      Николай Гордон. Александра Гордон. Для Европы сойдет. Фамилья то ли английская, то ли американская. Да еврейская фамилия, куда деваться. А ведь могли бы ее фамилию носить. И – Царевы бы были. И не раз вслед им бросят: жидовня! И услышат они. Баба, старое брюхо твое! Уж не выносишь; не родишь. Рожай стихи, это ты еще можешь.

      Встала. Спину распрямила. Белые свечи горели, трещали. Кюре прошел, шаркая подошвами по плитам. Пустой собор. Она – и кюре. И орган в вышине, во мраке.

      Вы белые, жирные, сладкие свечи,

      Вы медом и салом, смолой,

      Вы солодом, сливками, солью – далече —

      От Сахарно-Снежной, Святой,

      Великой земли, где великие звезды —

      Мальками в полярной бадье.

      О свечи, пылайте, как граф Калиостро,

      Прожегший до дна бытие.

      Прожгите