Саломея, или Приключения, почерпнутые из моря житейского. Александр Вельтман

отвечал голос из окна антресолей, и вслед за этим раздался хохот как будто нечистой силы.

      Михаила Памфиловича тут уже не было; он предложил мнимому поэту сойти вниз, соблазнив его прекрасной дамой.

      – Не хотите ли познакомиться с одной из замечательных московских красавиц? Вам, верно, она понравится, – сказал он ему.

      – Кто она такая?

      – Саломея Петровна Яликова.

      – Большого круга?

      – Большого.

      – Богата?

      – Очень богата; как поет! Я попрошу ее спеть что-нибудь.

      – Пойдемте знакомиться с дамами: мне ваши литераторы не понравились, – сказал Дмитрицкий.

      И сошел вниз вслед за Михаилом, Памфиловичем, который мимо отца (маменька в это время была на крыльце) подвел его к Саломее Петровне.

      Побрившись, пригладившись, в венгерке, Дмитрицкий был хоть куда мужчина; статен, смел в движениях, с метким взглядом, за словом в карман не полезет, прикинется чем угодно, словом, человек с надежной внутренней опорой.

      С первого взгляда он поразил Саломею Петровну так, что у ней заколотило сердце.

      Войдя в комнату и обратив на себя общее внимание, он устремил на нее какой-то непреклонный взор, и ей казалось, что он уже обнял ее и она не в сипах ему противиться. – Я очень счастлив, – сказал Дмитрицкий подходя, – что первое мое знакомство в Москве так лестно для моего самолюбия.

      – Без сомнения, это взаимно, – отвечала Саломея, вспыхнув, – такой у нас гость должен быть всеми встречен с радушием.

      – Всеми? Избави бог, одному всех не нужно! – возразил Дмитрицкий по сердцу Саломее.

      – Мне приятно, что и мои мысли согласны с вашими.

      Дмитрицкий сел подле Саломеи, и они, не обращая ни на кого внимания, продолжали разговор, между тем как все прочие отдалились от них, как от жениха с невестой; говорили шепотом, посматривая на счастливую чету; только дева-поэт почувствовала в себе столько смелости, чтобы сесть подле Саломеи и принять участие в разговоре с поэтом.

      Эта соседка очень не понравилась Саломее; окинув ее проницательным взглядом, она сказала Дмитрицкому:

      – Пересядемте, пожалуйста: здесь так неловко, на этих креслах.

      И с этими словами она пересела на маленький двухместный диванчик в углу гостиной и предложила Дмитрицкому сесть подле себя. Это была позиция, к которой ни с какой стороны нельзя было уже подойти неприятелю.

      – Москва, может быть, вам понравится, – продолжала Саломея, – но люди – не знаю; до сих пор я не встречала этого… этого… великодушия, которое так свойственно человеку.

      – Великодушие? О, это пища души! – перервал Дмитрицкий, поняв, что это слово должно играть важную роль в словаре Саломеи. – Великодушие! Я не знаю ничего лучше этого!.. Как бы его определить?

      – О, великодушие есть рафинированное[52] чувство!

      «Именно, рафинад, душа моя!» – сказал Дмитрицкий про себя. – Именно… О, я понимаю вас! Вы должны сочувствовать всему, сострадать людям!

      – Да, я очень чувствительна.

      – И не говорите,

52

Утонченное (франц.).