Предрассветная лихорадка. Петер Гардош

На мраморном столике лежало письмо, которое он как раз заканчивал. Кончик карандаша так и летал над белым листом бумаги. Гарри тяжко вздохнул. Он был в полном отчаянии.

      Наконец мой отец поднял голову. И кажется, даже не удивился кислой физиономии Гарри.

      – Что, любовник, повесил нос?

      Гарри осушил стакан отца с остатками минералки.

      – Дохляк я, а не любовник!

      – Вы поссорились?

      – Сначала она заставила меня починять ей бюстгальтер. А потом я ее раздел. Ты бы видел это цветущее тело!

      – Ну и отлично. Не мешай, я должен закончить, – снова уткнулся в письмо отец.

      Гарри с завистью наблюдал, как легко его друг отключался от внешнего мира. Как будто его, Гарри, здесь и не было.

      Чуть обождав, он пробормотал:

      – Зато у меня все завяло… Я не смог, ничего не вышло!

      Отец будто одержимый продолжал писать.

      – Чего у тебя не вышло?

      – У меня, который мог по пять раз на дню! Мог ведро с водой нацепить и гулять с ним по комнате…

      Мой отец задумался над каким-то эпитетом. Но потом все же вежливо поинтересовался:

      – Куда нацепить?

      – А теперь болтается между ног, как сморчок. Бледный, жалкий, никуда не годный.

      Мой отец наконец-то нашел подходящее слово. Ясно было, что он про себя улыбается. Он записал слово и успокоился. Теперь можно было успокоить и Гарри.

      – Так это нормально. Без чувств ничего не получится.

      Гарри яростно закусил губу. А потом неожиданно развернул письмо и стал читать вслух:

      – “Дорогая Лили! Мне сейчас двадцать пять…”

      Мой отец тут же прихлопнул письмо ладонью, Гарри хотел его вырвать. Какое-то время они боролись, но отец оказался ловчее и спрятал письмо в карман брюк.

      Дорогая Лили! Мне сейчас двадцать пять, я был журналистом, пока из‑за первого закона о евреях меня не вышвырнули из газеты.

      Художественным приемом преувеличения отец владел в совершенстве.

      Если строго держаться фактов, то журналистом он проработал восемь с половиной дней. В дебреценскую “Фюггетлен Напло” его приняли в понедельник, да и то скорее курьером, быстроногим поставщиком новостей для криминальной хроники, – приняли в самый неблагоприятный момент в истории. Спустя неделю в Венгрии вышел закон, ограничивавший права евреев в некоторых сферах деятельности, что положило конец журналистской карьере отца. Но восемь с половиной дней этой газетной практики навсегда закрепились в его автобиографии.

      Пережить этот драматический поворот девятнад-цатилетнему молодому человеку конечно же бы-ло непросто. Сегодня ты красуешься с карандашом за ухом, а завтра уже развозишь по домам содовую и, высунувшись из повозки, горланишь: “Газировщик! Меняю сифоны!” Лошаденки трусили рысцой по дороге, и в ушах моего отца отвратительно свистел ветер.

      …потом я был экспедитором по доставке содовой, рабочим текстильной фабрики, пинкертоном в кредитно-информационном бюро, мелким служащим,