Предрассветная лихорадка. Петер Гардош

больнице в Лербру медсестрой.

      – Не дышать! Не дергаться!

      Щелчок, гул – снимок был готов.

      Мой отец опустил плечи.

      Линдхольм стоял уже рядом с ним. Но смотрел он не на него, а куда-то поверх головы отца. Тот бессильно стоял у рентгеновского аппарата, обнаженный до пояса, с впалой грудью, с таким видом, будто не собирается одеваться. Толстенные стекла его очков слегка запотели.

      – Чем вы раньше занимались, Миклош?

      – Был журналистом. Стихи писал.

      – О! Инженер человеческих душ. Прекрасно.

      Мой отец переступил с ноги на ногу.

      Ему было холодно.

      – Ну, одевайтесь, чего стоите!

      Отец прошел в угол и надел пижаму.

      – Что, плохи дела?

      Линдхольм, все так же не глядя на него, направился в свой кабинет, велев отцу следовать за ним, и на ходу, словно бы между прочим буркнул:

      – Плохи.

      Окна его кабинета смотрели в сад. Как обычно в середине лета, остров Готланд под вечер был залит мерцающим бронзовым светом, который под непонятным углом падал на всю округу. От темно-коричневой мебели веяло домашним покоем.

      Отец, запахнув пижаму, сел в кресло. По другую сторону стола, уже без халата, в жилете, расположился Линдхольм. Он озабоченно перебирал листочки с какими-то выписками. Потом, хотя было еще не темно, включил лампу с зеленым абажуром.

      – Сколько вы сейчас весите, Миклош?

      – Сорок семь кило.

      – Вижу, вижу. Все идет как по маслу.

      Последнее замечание доктора относилось к тому, что в результате усиленной терапии за несколько недель вес моего отца с двадцати девяти килограммов удалось довести аж до сорока семи. Мой отец нервно теребил пуговицы пижамной куртки. Пижама была велика и болталась на нем как на вешалке.

      – Какая была рано утром температура?

      – Тридцать восемь и две.

      Линдхольм бросил листочки на стол:

      – Не буду валять дурака! Ведь так у вас говорят? Вы уже достаточно окрепли, чтобы взглянуть в лицо фактам.

      Мой отец улыбнулся. Почти все его зубы изготовлены были из “виплы”. Так назывался используемый в то время стоматологический сплав – нержавеющий, ужасный на вид и дешевый. Когда отец прибыл в Лербру, уже на следующий день его навестил стоматолог и, сделав слепки, отослал их техникам. Отца он предупредил, что протез будет временным и не слишком красивым, но зато практичным. И вскоре – раз, два и готово! – во рту у него уже был целый склад железа. Улыбку его можно было назвать как угодно, только не привлекательной, но главный врач все же заставил себя посмотреть на его лицо.

      – Скажу прямо. Потому что так легче. Вам осталось полгода, Миклош.

      Линдхольм взял со стола снимок и поднял его к свету.

      – Вот, смотрите. Наклонитесь поближе.

      Мой отец с готовностью вскочил и сгорбился над столом.

      Тонкие