Корсет. Лора Перселл

умерла. Ты этого не помнишь… Но твоя мама… так сильно изменилась перед смертью… Она стала такой… странной…

      Я все прекрасно помню. Каждую черточку ее лица. Каждое сказанное ею слово. Но она никогда, до самой своей смерти, не казалась мне странной.

      – Эта ее… внезапная набожность, взявшаяся невесть откуда. Ты только представь себе, как тогда реагировало на это общество. До принятия Билля об эмансипации католиков [10] было еще очень далеко. Когда она так внезапно перешла в другую веру… Весь свет отвернулся от нас.

      Я предпочла отвернуться от папы, потому что не смогла скрыть гримасу возмущения. Выходит, мама должна была предпочесть мнение света спасению души?!

      – Сейчас мне кажется, что это было началом болезни. Мне очень трудно вспоминать об этом, Дора. Но я должен сказать тебе это: твоя мама поставила меня в крайне неловкое положение, понимаешь? О нас поползли слухи!

      Я так хотела возразить ему, и мне было что сказать! Но я с большим трудом сдержалась, стараясь говорить максимально деликатно:

      – Сэр, вы совершенно правы. Это было уже очень давно. Сейчас ваше высокое положение в обществе непоколебимо. Вряд ли кто-нибудь осмелится осуждать вас за – как бы помягче выразиться – легкую эксцентричность вашей дочери.

      – Не льсти себе, Дора! – Теперь в голосе отца звучал металл. – То, что ты называешь эксцентричностью, в обществе назовут дурной наследственностью. О тебе скажут, что ты вся в мать!

      – Да? А в кого же мне еще быть?

      Папа шумно дышал и молчал. Я прекрасно понимала, о чем он думает, и не могла больше сдерживаться:

      – Пусть даже миссис Пирс согласится выйти за тебя, я никогда, слышишь, никогда не стану ей дочерью!

      – Хватит, Дора! – закричал отец, хлопнув по столу так, что несколько бумажек слетело на пол. – Я больше не шучу! Ты будешь прилично вести себя на приеме! Будешь послушной девочкой, милой и обаятельной и постараешься понравиться сэру Томасу. Ты все поняла?

      – Да, папа, вот только…

      Но отец погрозил мне пальцем, прямо перед носом:

      – И что бы ни случилось, кто бы что ни предложил тебе, ты ни за что не станешь обсуждать эти твои… головы!

      – Да, папа, но…

      – Никаких «но»!

      С этими словами отец быстро вышел из моей комнаты, хлопнув дверью так, что бедный Уилки забился от страха в самый дальний угол клетки, нахохлился и задрожал.

      Гордыня… Один из семи смертных грехов, между прочим. Хотя папу это совершенно не смущает.

      Я и сама была разгневана. Сердце часто билось, и на языке вертелось много действительно не приличествующих порядочной женщине слов.

      Но при этом я понимала, что надо остыть и все обдумать.

      Слегка успокоившись, я достала из потайной ниши череп. Мне было приятно гладить его. Он казался таким легким, ведь ему не добавляли веса ни кожа, ни волосы, ни мозг. Я прижалась к нему лбом. Его прохлада успокаивала меня.

      Темные, глубокие отверстия зияли там, где когда-то были глаза. Теперь

10

Билль об эмансипации католиков – законодательный акт, принятый британским парламентом 24 марта 1829 года и существенно расширявший права католиков Соединенного королевства.