Двое суток в Нарве. Курьяна Соколова

о его мыслях.

      Он улыбнулся:

      – Да, но не совсем такие. Спокойные, старые – нравятся. С историей, которая чувствуется в каждом камне, – тоже. Мне нравится, когда время словно замедляется, но при этом чувствуется жизнь. Нарва немного другая. Она… как бы мертвая. При развале СССР тут было 80–100 тысяч человек, 10 лет назад – 60 тысяч. Сейчас, наверное, и сорока нет. Это ощущается. Нарва стала городом, который никому не нужен.

      Я вздохнула, подтягивая подол от порыва ветра:

      – Мы с Лиссой, наоборот, любим суету. Жизнь на высоких оборотах.

      – Ты привыкла к скорости, – тихо сказал он. – Но иногда полезно остановиться. Не потому что сдаёшься, а чтобы лучше видеть, куда идёшь.

      Он засунул руки в карманы, его походка оставалась уверенной, но в каждом движении чувствовалась внимательность.

      – Почему ты не любишь шумные города? – спросила я.

      Он пожал плечами:

      – Не против шума… если он естественный. Как гул старой площади с запахом хлеба и кофе. А не визг метро и блеск реклам. Питер… привычка. Но Нарва… здесь время ждёт человека, а не наоборот.

      – Ты хотел бы жить здесь? – спросила я после паузы.

      Он задумался, замедлив шаг:

      – Возможно. Но не здесь. В небольшом городке, где есть ритм, но сохраняется душа. Может, в Провансе. Или в Карелии.

      Я кивнула, чувствуя, как его слова отзываются внутри меня.

      Мы шли к замку. Иногда останавливались у витрин: я дразнила его, уговаривая купить новую рубашку или галстук. Он отмахивался:

      – Это твоя природа – вдохновлять. Моя – сопротивляться.

      Я смеялась, брала его за руку, играя с его запястьем.

      Когда мы дошли до Петровской площади у реки, он вдруг притих. Мы стояли на смотровой площадке, ветер трепал мои волосы, прохлада реки поднималась лёгкой дрожью по коже.

      – Ты когда-нибудь видела, сколько людей стоит на границе? – спросил он, глядя на воду.

      – Нет. Но всегда удивлялась, как люди это терпят.

      – Привычка, – сказал он, кивая на мост. – И надежда. Но вид реки… он успокаивает. Здесь всё одновременно живое и мёртвое.

      Я молча взяла его за руку. Его пальцы крепко обхватили мои.

      – О чём ты думаешь? – тихо спросила я.

      Он не сразу ответил, всё ещё глядя на воду:

      – О том, сколько всего видели эти стены. Сколько боли и любви. И как мало осталось тех, кто это помнит.

      Я прижалась к нему, вдыхая его тепло сквозь рубашку.

      И подумала: Может, нам стоит иногда замедляться? Чтобы лучше почувствовать, кого мы держим за руку.

      Нэсс замолчал, задумчиво глядя на противоположный берег реки. Ветер перебирал его волосы, чуть растрёпывая их, словно тоже слушал тишину.

      И вдруг он, не отрывая взгляда от воды, негромко напел:

      – "Шпор Лефортовцев ты слышишь звон,

      Шелест Семёновских знамён,

      Веря в клятву, исполнив долг,

      Бьётся Преображенский полк…"

      Его голос был ровным, глубоким, чуть охрипшим. Казалось, сама река