Под тенью кипариса. Давид Мюллер

стал очередной строчкой в её списке. Может, важной. Может, нет.

      Глава 3. Страница из дневника

      Монастырь ночью дышал иначе. Воздух становился вязким, как настой из сухих трав, стены излучали прохладу, и всё будто замедлялось – шаг, дыхание, мысль.

      Или так ему рассказывали. Эмир сидел в старой монастырской библиотеке. Лампа тихо потрескивала, отдавая жёлтый свет на обветшавший стол. Он давно не приходил сюда. Не с тех пор, как умер дед.

      Айдар Ташкын. Железный человек. Человек чести. Человек правил.

      Эмир перебирал ящик с черновиками деда. Его дед был не из тех, кто делится размышлениями – зато записывал. Часто. Неряшливо, но честно. Политические идеи, цитаты, вырезки из газет.

      Эмир почти машинально перелистывал старые папки. Пальцы были запылёнными, ногти цепляли края обложек – грубые, канцелярские, с выцветшими штампами. Большинство папок были подписаны аккуратной рукой деда: «Протоколы. 1960—1963», «Земельные вопросы», «Семейные контакты». Страницы в них шуршали, как засохшие листья – много формальностей, мало живого.

      Он уже собирался отложить всё, когда из одной из папок, застряв между двумя папиросными листами, выпал тонкий, неприметный конверт. Он не шлёпнулся, не соскользнул – скорее вылетел, как будто сам захотел быть замеченным.

      Эмир машинально поднял его.

      Конверт был серый, мягкий от времени, края немного потёрты, загнуты внутрь, будто его кто-то держал в руках долго, много раз. Он не был заклеен, не подписан, не датирован. Ни фамилии, ни инициалов. Только слегла пожелтевшая бумага и след сгиба, разделяющий его пополам.

      Он открыл конверт, осторожно, стараясь не порвать. Внутри лежал лист бумаги – аккуратно сложенный вдвое, без печати, без подписи. Чернила были поблекшими, но почерк – чёткий, женский, с округлыми буквами, немного наклонёнными влево. В нём чувствовалась сдержанность. Письмо не было официальным – и тем более не любовным.

      По левому краю шли неровные зубцы – мелкие рваные фрагменты, оставшиеся от отрыва. Он развернул лист – и только тогда заметил:

      Лист был выдран из тетради. Из простой – линованной, старой. Бумага мягкая, плотная, желтоватая, как бывает у дневников, которые носят с собой много лет. Не из канцелярии. Из чего-то личного.

      Они были чуть потемневшие, как будто от долгого хранения. Один край – даже с микроскопическим обугленным следом, будто страница когда-то лежала рядом с зажжённой свечой. Или пеплом. Эмир провёл пальцем по этим рваным краям.

      И кто-то – вероятно, сам Айдар – не сжёг её. Не выбросил. Сохранил. Спрятал. Это была не часть переписки.

      Это была вырванная страница из чьего-то дневника. Если только – она не значила слишком многое. Это настораживало больше, чем содержание. Потому что дед был человеком порядка. Он бы не стал хранить бумагу, которую нельзя объяснить.

      Эмир медленно сел за стол, развернул лист до конца и начал читать.

      22 ноября 1985 года

      Назлы. Снилось снова. Опять