Под тенью кипариса. Давид Мюллер

снова увидишь эти стены. Бабушка лишь улыбнулась. Грустно.

      Надя тогда кивнула – не поняла ничего, но сохранила. Дети не задают лишних вопросов, если чувствуют, что взрослому тяжело говорить. Они просто запоминают. Внутренним способом. Молчаливым.

      Она была ребёнком с тихими глазами. Не громкой, не резкой, без вспышек. Её часто не замечали в классе – пока она вдруг не отвечала на сложный вопрос с такой точностью, будто знала ответ задолго до вопроса. Любила рисовать – но не людей, а стены. Обветренные фасады, колонны, заброшенные дома. Больше всего – то, что разваливается. Надежда всегда тянулась к вещам, которые можно было спасти.

      Мать – Светлана – была врачом. Холодная, как хирургический свет. Не по злобе – просто так удобнее жить, когда день расписан по минутам. Она воспитывала дочь как проект: аккуратно, в меру строго, с упором на дисциплину. Любовь – в виде расписания, завтраков и аккуратных пледов.

      Отец, Павел, исчез из жизни Нади, когда ей было восемь. Уехал "в командировку", которая не закончилась. Связь прервалась. Светлана никогда не объясняла, почему. Просто убрала с полки его фотографии. И даже не пыталась вырезать из памяти. Надя научилась не спрашивать.

      А вот бабушка… Бабушка была из другой эпохи. С южной фамилией, с кавказскими оборотами речи и с чем-то в голосе – древним, как старые сказания. Она не жила – она помнила. Воспоминания были её стихией, и Надя чувствовала, что именно рядом с ней может дышать свободно, без нужды быть «удобной» или «правильной».

      Именно бабушка учила её видеть тени под слоями краски. Чувствовать воздух в старом доме. Слушать тишину.

      Зима тогда была долгая, серая – та самая, что будто специально затягивает небо потолще и не даёт свету пробиться. Надя сидела у окна, не плакала. В ладони – медальон. Холодный, тяжёлый, но с каким-то внутренним теплом. Как будто внутри него тихо билось сердце. Старое, уставшее, но живое. Когда бабушки не стало, Наде было всего девять.

      Она спрятала его в чайную коробку, давно пустую, и убрала в ящик стола, под подкладку. Никто туда не заглядывал. Ни мама, ни кто-то чужой. Только она.

      Жизнь после бабушки пошла ровно. Без громких событий, но не без смысла. Школа, книги, редкие разговоры с мамой. Мать была вечно на работе – строгая, уравновешенная, немного чужая. Не жестокая, просто сдержанная. Одобряла пятёрки, гладила по плечу, но обнимала редко. И всё было вроде правильно, но чего-то важного не хватало.

      Любопытство. Тонкое, почти неощутимое, но упрямое. Оно появилось, кажется, ещё в бабушкиных взглядах. В её «потом узнаешь». И в том медальоне – без имени, без истории. Но с тайной, которую не отпускало время. Надя не шумела. Она росла как человек, который умеет быть незаметным – в классе, дома, в разговорах. Но внутри неё жило что-то другое.

      Когда Наде исполнилось пятнадцать, она снова достала его. Стала рассматривать по-настоящему. Медальон показался меньше – не потому, что он стал другим, а потому что она выросла. На металле – странный знак: будто солнце и звезда в одном. В центре – крошечный камень, почти чёрный.

      С тех пор она начала искать.

      Сначала