животное, так и не научившееся жить по-людски, что теперь с тобой будет? Кто за тобой присмотрит? Кому ты, бестолочь, сдался, кроме меня на этом свете? Конечно, не отвечай на этот вопрос, потому что и так все понятно, что сгинешь ты, сгниешь, провалишься подпол к тем самым червям и мышам, которые уже осмелились попробовать вкус моих внутренностей, выгрызая траншеи через самые сладкие места, на которых красуются язвы отцовской тревоги за непутевое дитя, которое совершило то, что оно совершило. О, я давно размышлял об этом! Я уже давно знал, что это закончится чем-то таким. Но я не мог поступать иначе. Теплился еще во мне прекрасный образ сына, которым ты мог стать, которого я хотел создать из тебя, но каждый чертов, каждый сраный раз ты выкидывал фантастическую дрянь, обливал меня с ног до головы нечистотами своих жалких и высокомерных поступков! Я, дескать, сам знаю, как мне лучше! Да ни черта ты не знаешь, щенок, и никогда, мать твою, не знал! Ты жалок, ничтожен, и ты только что доказал это, ведь ты даже не в состоянии посмотреть в мое обмякшее, потерявшее несколько литров крови лицо, закрыть мне глаза, попрощаться как следует, ведь ты в беспамятстве! Ты уставился в мои мглистые глаза, но ты не видишь меня! Ровно как ты не видишь и молнию черного мешка, закрывающуюся над моим лицом, как и не являешься на мои скорые похороны, сварганенные за олеандровой оградой. Впрочем, ну и ладно! Жизнь все равно была полным дерьмом, так уж лучше так, чем биться рыбой об лед в надежде, что когда-то придет весна, что когда-то станет теплее, зацветет, запахнет жизнь! Будь прокляты эти мечты! Будь проклята эта жизнь вместе со всеми ее обитателями, и будь проклят я, что не смог поступить иначе!» – не уверен, что смог дословно передать мысли тела, которое оставила душа мистера Лома старшего, но смысл их был именно такой.
Глава 4
«Мне снится сон, – начал свой рассказ Винсент в один из редких вечеров, когда мы были с ним только вдвоем, – Я нахожусь в старой комнате, половина окон которых уже заколочена двумя стариками странной наружности, а еще от них невероятно дурно пахнет чем-то наподобие скисших мясных фрикаделек, которые отец однажды забыл в амбаре, пока там работал, а я, девятилетний мальчишка посчитал нужным ознакомиться с этой фермой для опарышей. Последняя доска приколочена. Старики молча кладут молотки и садятся в креслах напротив меня. Их лица кривятся в болезненной гримасе, один начинает что-то шептать другому на ухо звуками, похожими на собачье чавканье, а после они вновь поворачиваются на меня, а глаза их начинают светиться.
– Почему бы вам не выпить с нами? – один из них прерывает молчание.
– Я бы с радостью, – отвечаю я, – Правда пить нечего.
– Как? А это тогда что? – старик показал пальцем на небольшой столик, который оказывается все это время был перед нами. На столике был сервиз, вернее, я хотел, чтобы странное, почти что бесформенное черт знает что, было сервизом, и потому это было сервизом, по крайней мере я в это поверил, как и всему остальному, что творилось вокруг меня.
– Что
