Поле битвы. Владимир Геннадиевич Мишин

в одном ряду! Тоже – оппоненты, тоже – гении, только непризнанные. Потому как признание – оно после смерти. Про уход в мир иной, лучше в расцвете лет – это обязательно! Следом непременно слеза чистая в стакан с горькой – и бери аргуса тёпленьким! После таких загогулин душевных должен, должен сторож – какой-нибудь спившийся интеллигент, лопочущий по утрам с похмелья: «Я мог бы стать большим учёным (писателем, художником, артистом)! Да власть (коллеги-завистники, партократы-бюрократы) сбила на взлёте!» – поверить сказкам-россказням, солидарность мужскую явить – и приютить. А что ж не поверить, версия-то у Черепана складная, толково, с историческими параллелями, объясняющая, по каким таким причинам респектабельный мужчина – ухоженный, откормленный, в дорогой заграничной одежде – оставил вдруг столицу, работу, семью и подался в бичи. Не навсегда, конечно, чай, не Лев, не Толстой, а лишь на время, для «шоковой терапии» стервы и язвы потребное. «Насчёт работы – вопрос деликатный! – совру бичу лагерному складно: взял на месяц отпуск законный плюс отгулы – срок достаточный, чтобы жена и тёща над поведением своим задумались. Ну и червонцы из портмоне на стол аргусу не забывать класть. Вопрос: где лагерь тот пионерский и сторож-бич, приют праведникам-скитальцам дающий?»

      Из электрички на платформу, фонарями яркими освещённую (свет горбил беглеца, свет пугал, гнал по спине мурашки), вместе с Черепаном сошли человек сорок – все, на взгляд спеца из ГРУ, пусть и бывшего, в розыске состоящего, трудяги затурканные, спешащие после дня рабочего к очагам домашним, жёнам сварливым, детям сопливым, делам житейским. Таким не до попутчика-интеллектуала. Двое, правда, оглянулись на чужака столичного, плечами пожали, хохотнули – и шагу прибавили.

      Резануло Черепана любопытство провинциальное: «Лубянка от Дорохово далеко, да у чекистов, если дойдут указания до агентуры здешней, руки вмиг окажутся длинные, загребущие». Но выбора нет, и поднял беглый полковник воротник плаща (такие народ советский, от кормушек специальных далёкий, в фильмах зарубежных только и видел) – и следом за людом трудовым тенью сутулой через площадь привокзальную к дороге, к домам отдыха да лагерям пионерским устремлённой.

      Впереди Черепана с авоськой в руке (в сетке ячеистой – буханка хлеба, пара свёртков и бутылка «Московской») брёл мужичок неказистый, потёртый, на правую ногу припадавший. Черепан сбавил шаг – пусть хромоножка свернёт к одному из домишек, светом тёплым, из окошек льющимся, манящим, тогда уж беглец, взглядом чужим не провожаемый, не отслеживаемый, ходу прибавит.

      Мужичок не свернул, добрёл до окраины дороховской, на грунтовку, к домам отдыха ведущую, нацелился. «А не сторож ли он, случаем, пионерский? – мелькнуло у Черепана. – Если аргус – это удача! Разговорить, войти в доверие, слезу фронтовыми воспоминаниями вышибить (ногу приволакивает – не исключено, воевал) – задачка для