Кимоно. Джон Пэрис

горизонте, куда и направлялся пароход.

      – Смотри, Асако, Япония!

      Она не смотрела вдаль. Ее глаза были прикованы к изумрудному островку в полумиле от парохода или даже ближе, настоящей жемчужине моря. Конический холм, густо поросший деревьями, возвышался футов на двести. На самой вершине виднелись груда скал, похожая на развалины крепости, и растущая над гребнем утесов одинокая сосна. Ее ствол был овеян всеми морскими ветрами. Ее длинные обвисшие ветви, казалось, хватали воздух, как руки ослепленного демона. Было что-то почти человеческое в выражении бесплодного стремления, патетическом и вместе с тем нелепом: Прометей среди деревьев. Джеффри уловил взгляд жены, направленный на подошву островка, где темные утесы, понижаясь, приводили к морю. У миниатюрного залива он увидел узкую полоску золотистого песка и на ней красные ворота: два столба и две перекладины, нижняя – между столбами и верхняя – положенная на них, обе выдающиеся в стороны. Это простейшее архитектурное сооружение странно поражало. Оно превращало лесистый остров в жилое место, придавало ему очарование и, казалось, объясняло смысл соснового дерева. Место было священным обиталищем духов.

      Джеффри прочел достаточно, чтобы сразу признать ворота за «тории» – религиозный символ в Японии, всегда указывающий на соседство святыни. Это особенность страны, так же часто встречающаяся в ней, как распятие в христианских странах.

      Но Асако, видевшая в первый раз красоту родной страны и не заботившаяся о темных облаках археологических изысканий, трижды хлопнула в ладоши в полном восхищении; а может быть, она бессознательно повиновалась обычаю своей расы, которая так призывает своих богов. Потом движением чисто западным она обвила руками шею мужа, целуя его и отдаваясь всем своим существом.

      – Милый Джеффри, я так люблю вас, – прошептала она. Ее темные глаза были полны слез.

      Пароход шел узким каналом, похожим на фьорд: с обеих сторон были лесистые холмы. Леса зеленели весенней листвой. Никогда Джеффри не видел такого разнообразия и густоты растительности. Каждое дерево, казалось, отличалось от своего соседа, и склоны холмов были покрыты теснящимися толпами деревьев. Здесь и там потоки горных цветущих вишен, пробивались среди зелени, подобные грудам снега.

      У подошвы лесов, у обреза тихих вод гнездились селения. Были видны только крыши, высокие, коричневые, соломенные крыши с линиями ирисов, растущих на их гребнях. Эти туземные домики казались робкими животными, скрывающимися в тени покровителей-деревьев. Казалось, когда-нибудь нахальный гудок парохода может заставить их спрятаться опять в лесные чащи. Не было признаков жизни в этих затопленных лесом селениях, где спор между топором дровосека и первобытной растительностью еще не казался решенным. Жизнь там была, но скрытая под роскошным покровом растений, скрытая от взоров случайного прохожего, как жизнь насекомых. Только со стороны моря, там, где дома теснились под стеной из циклопических камней, и в гавани, где длинные, узкие лодки с острыми носами, пиратского образца, были вытащены на берег, те же маленькие, похожие