Кимоно. Джон Пэрис

ответил:

      – Йошивара.

      – Да, – сказала леди. – Я слыхала об этом. Это что-то вроде «Ярмарки тщеславия» для всех кокоток Токио?

      – Гораздо больше этого, – отвечал Лэкинг, – это рынок человеческого тела, притом грубый факт ничем не прикрыт, кроме живописности места. Это огороженный квартал величиной с маленький город. В этой ограде лавки, а в их витринах выставлены женщины, совсем как товары или дикие звери в клетках, потому что на окнах деревянные решетки. Одни девушки сидят неподвижно, как неживые, другие подходят к перекладинам, стараются дотронуться до прохожих, совсем как обезьяны, заигрывают с ними и кричат вслед. Но я не мог понять, что они кричали, – к счастью, может быть. Девушки – там их несколько тысяч – все одеты в яркие кимоно. Это в самом деле очень красиво, пока не начнешь раздумывать об этом. На окнах лавок висят билетики с обозначением их цен – от шиллинга до фунта. Это наиболее поражает из всего, что припасла Япония для обычных путешественников.

      Леди Эверингтон с минуту молчала; ее болтливый собеседник стал совершенно серьезным.

      – В конце концов, – сказала она, – разве это хуже Пиккадилли ночью?

      – Дело не в том, хуже или лучше, – отвечал Лэкинг. – Такая откровенная система продажи – страшнейшее оскорбление наших самых дорогих верований. Возможно, мы лицемерим, но само наше лицемерие есть признание вины и акт благочестия. Для нас, даже самых отчаянных грешников из нашей среды, в женщине – всегда есть нечто высокое. Самая низменная уличная сделка надевает по крайней мере маску романа. Она символизирует речи и дела любви, даже пародируя их. Но для японца женщина – просто животное. Покупают девушку, как покупают корову.

      Леди Эверингтон было не по себе, но она пыталась поддержать свою репутацию женщины, не смущающейся ничем.

      – Все-таки все равно, на Пиккадилли или в Йошиваре, всякая проституция есть чисто коммерческая сделка.

      – Может быть, – сказал молодой дипломат, – только не касаясь идеала в глубине нашей души. Страсть – часто уродливое воплощение идеала, как и грубое изображение Бога, сделанное дикарем. Проблеск идеала возможен на Пиккадилли и невозможен в Йошиваре. Нечто божественное видели в Маргарите Готье; молоденький Гюг видел его даже в Нана. Словом, здесь, в Лондоне, в самых грязных и отвратительных случаях женщина все еще отдается, тогда как в Японии мужчина ее просто берет.

      – Обри, – сказала его приятельница, – я не подозревала, что вы поэт, иными словами, можете говорить безрассудные вещи без смеха. Думаете, все это может отразиться на жизни Баррингтонов?

      – Было бы жестоко думать о старине Джеффри, таком прямом, чистом и честном парне, что он не мог бы победить дурных мыслей. Я только подумал, что, если кто-нибудь женится на обезьяне, он может принимать ее за человека, только пока не увидит ее собратьев в клетке.

      – Бедная маленькая Асако, моя последняя приемная дочь! – воскликнула леди Эверингтон. – Право, Обри, вы уж слишком грубы.

      – Я не хотел этого, –