Нестрашный суд. Владимир Юрьевич Василенко

на гостя, процитировал хозяин кабинета. – Кофе, чай или сразу к делу? Я бы рекомендовал кофе, чай.

      – А космонавт номер один последовал вашей рекомендации? – решил прощупать местное отношение к вопросам Панкратов.

      – Важно, что мы последовали его рекомендации. Так чай или кофе?.. Кока-колы нет, – улыбнувшись, добавил хозяин.

      – Почему? – неожиданно для себя самого спросил гость.

      – Ну, нам же сообщили номер машины.

      За чаем, принесенным все тем же встречающим, беседа продолжилась в том же духе, очевидно, имевшем цель расположить вновь прибывшего к отвлеченности, царящей во всем, начиная с пейзажа и кончая Новозаветными цитатами. Казалось, продолжая разговор, хозяин всего лишь ожидает вопроса гостя: что имелось в виду под «или сразу к делу?». Панкратову вдруг представилось, что четверть века назад, возвращая рыжему Ракову на картофельном поле собранный крест, он был неправ: возвратить следовало все ту же грудку шпалинок, и именно этого ожидал от него старлей…

      – …Ну так как?.. Подписываем?.. – обратился к Панкратову визави, но бумаги не предъявил. – Вот и славно. До вашего отъезда вы здесь никого больше не встретите… Апартаменты – по коридору направо и выше. На двери ваша фамилия…

      В номере Панкратов первым делом ознакомился с книжной полкой (слава богу, не над кроватью): Главная книга… Толстой… Чехов… стихи… Самое нужное. «Нам сообщили номер машины.»

      …Что в большей мере водило рукой Толстого, – стоя с раскрытой книгой у окна, думал Панкратов: – просвечивание общего замысла (сцены, главы, романа) в конкретной фразе «Анны Карениной» или сиюминутность художественного взгляда и вкуса пришедших слов, по-новому открывающих целое? Так поразившее Чехова то, что Анна сама чувствовала, видела, как у нее блестят глаза в темноте? Или бесконечность в глазах Левина (Панкратов нашел страницу): «Лежа на спине, он смотрел теперь на высокое, безоблачное небо. “Разве я не знаю, что это – бесконечное пространство и что оно не круглый свод? Но как бы я ни щурился и ни напрягал свое зрение, я не могу видеть его не круглым и не ограниченным, и, несмотря на свое знание о бесконечном пространстве, я несомненно прав, когда я вижу твердый голубой свод…”»? Что больше водило рукой Толстого: ви́дение героиней блеска ее глаз в темноте или сразу все мироздание там, в глубине, за зрачком героя? И то, и другое. Но главное отличие этого текста – масштабы того и другого: объем потока связей между возникающей новой фразой и «всем сразу во всем сразу» – этим мыслительным полем, из новой фразы видимым по-новому же. Новизна мысли-сентенции и новизна «всего сразу» – одно сквозь другое. Новизна, подобная той, о которой посреди общего хора разгневанных премьерой чеховской «Чайки» («Это не пьеса!») прозвучало: «Вы видели столько пьес. Ну посмотрите не пьесу» (Авилова). Можно видеть во всех подробностях освещенный мир неосвещенным… и затем включить свет. Вот эта вот новизна, именно эта. Этот «новый включенный свет»… новое зрение… почему-то связанное с пейзажем в окне, с недавним разговором ни о чем в стеклянном кабинете, с мыслью о грудке шпалинок вместо собранного креста…

      Положив