8. Андрей Моисеенко

врача. Ты вырывался, но лезвие вошло в живот, как в масло. А теперь… теперь ты здесь. Но почему ты помнишь его мысли? Почему ты чувствуешь его страх, когда бежал с окровавленными руками?»

      Артём закричал. Или это сделало его тело? Звук сорвался в хрип. Медсестра вбежала, вколола ещё дозу.

      – Успокойтесь! Вы рвёте швы!

      Но он уже не слышал. В голове, как в разбитом зеркале, отражались два лица: веснушчатое, с испуганными глазами – жертва; и обветренное, с щетиной – убийца. Оба кричали в унисон.

      ***

      Ночь пришла, не принеся облегчения. Боль стала тихой, коварной. Она заползла в кости, превратив их в лёд, и зашипела в ушах:

      «Ты – оба. Ты – тот, кто ударил, и тот, кого ударили. Ты – петля, затянутая на собственной шее».

      Артём лежал, уставившись в потолок. Швы пульсировали, как второе сердце. Где-то за окном завыл ветер, но звук не долетел – его поглотил звон в ушах, ровный, как биение метронома.

      Глава 10: «Бесконечный конвейер».

      Проснулся от звона будильника – металлического, пронзительного, как скрежет шестерёнок. Открыл глаза. Потолок, низкий и серый, давил на сознание. Тело будто приковали к кровати свинцовыми цепями: мышцы ныли, пальцы едва разгибались, шея одеревенела от сна в неестественной позе. В зеркале над раковиной – мужчина лет тридцати пяти, с впалыми щеками, тёмными кругами под глазами и щетиной, колючей, как проволока. «Дмитрий… Да, сегодня я Дмитрий». На столе лежала потёртая трудовая книжка с отпечатком масла на обложке.

      ***

      Завод встретил его рёвом машин. Конвейерная лента, бесконечная и бездушная, ползла, словно гигантская гусеница. Дмитрий встал на своё место – седьмой участок, упаковка деталей. Руки сами потянулись к первой коробке.

      9:00.

      Пальцы обхватывают деталь – холодную, острую по краям. Поворот, укладка в пенопласт, закрытие крышки. Скрежет скотча, резкий запах клея. Коробка падает на ленту, уезжает вправо. Следующая. И следующая. И ещё.

      11:00.

      Спина онемела. Поясница горела огнём, отдавая в ноги. Ладони, покрытые мозолями, слипались от пота. В ушах стоял гул – не машин, а собственной крови, пульсирующей в такт движениям.

      13:00.

      Обед. Столовая пахла пережаренным маслом и тоской. Пластиковая вилка скользила в пальцах, макароны безвкусным комком падали в желудок. Коллеги за соседним столом молча жевали, уставившись в телефоны. Один парень лет сорока, с лицом, как смятая бумага, пробормотал:

      – Четверг… Или уже пятница?

      Никто не ответил.

      15:00.

      Коробки слились в одно пятно. Руки двигались автоматически: схватил, повернул, упаковал. Даже боль стала фоном – монотонным, как стук метронома. Мысли расползлись, оставив только белый шум.

      17:00.

      Смена закончилась. Он вышел, едва волоча ноги. Воздух, пропитанный выхлопами, показался сладким после заводской вони.

      ***

      По пути домой, у подземного перехода, его остановил мужчина в длинном плаще. Лицо скрывал капюшон, но из складок