Тьма во мне. Александр Манахов

костюм, и мне становилось стыдно за то, что я пытаюсь казаться кем-то другим. Хьюго несет в себе черты отца, однако моя внешность – это единственное теперь напоминание о маме, которой давно уже со мной нет. И я дорожил этими воспоминаниями, как не дорожил больше ничем.

      Я хорошо помнил черты ее лица, но в моих воспоминаниях эти черты как бы выплывали из теплого молочного света, и потому были слегка размыты. Вся ее фигура с тонкими, похожими на лилии, руками, изящной мраморной шеей, была окружена божественным ореолом, и потому она виделась мне существом, сотканным из вечно сияющего эфира, звездным лебедем, плывущим в бескрайней синеве небес. Я хорошо помнил ее голос, но слышал его теперь несколько отвлеченно. Она никогда не говорила со мной в моих мыслях, только пела, колыбельные, старинные баллады о любви или о приключениях. О, сколько песен она знала, пока была жива.

      И ведь ни одного темного пятна не было в этом уголке моей памяти. Однако стоило выйти оттуда, и багровая тьма сразу обволакивала все вокруг. Вспышки отцовского гнева, его постоянные побои, от которых она закрывала меня своим хрупким телом, ее частые болезни, ее самоубийство. Как, должно быть, ужасна была ее жизнь, что она выбросилась из окна, решившись оставить меня одного. Сама ли она это сделала? Этот вопрос до сих пор мучил меня. Сомнения, как неразбавленный уксус, разъедали душу, лишая ее спокойствия. Но даже, если она сделала это сама, я не винил ее. Наоборот, я всякий раз оправдывал этот ее поступок, ведь виновата была не она, виноват был отец.

      Я был еще слишком мал, чтобы замечать, насколько тяжелы их отношения, но от меня невозможно было скрыть всей правды. И с возрастом, изучая свои воспоминания как бы со стороны, словно сидя у муравейника и глядя на его обитателей, я постепенно прозревал, постигал страшную истину, но ничего уже не мог изменить. Я, например, не помнил, чтобы Хьюго был также близок с матерью, как я. Хотя мама любила его не меньше, но отец не давал им сблизиться. Он сразу взял его под свою опеку, оторвал от нас и с малых лет лепил по своему образу и подобию. И это положение вещей нам приходилось принимать, как должное. Хьюго привык получать то, что хотел, а желания его росли, как на дрожжах, и качество их с каждым разом менялось. Власть, которой он уже обладал, будучи еще маленьким несмышленым ребенком, превратила его в ненасытное чудовище. О, нет, еда здесь не причем. Чревоугодие не входило в список его пороков. В конце, концов, Хьюго воспитывали, как будущего воина, и это единственное, в чем отец не давал ему спуску. Он думал, что никто не знает о его пристрастии к сладкому, которое он пытался тщательно скрывать в том числе и от меня. Но порой я замечал, как он тайком от всех крадет сладости со стола. О, да, сладкое он всегда любил, и, взрослея, он обнаружил удовольствия куда более изощренные, нежели кража печенья или издевательства надо мной. Он мог силой взять какую-нибудь служанку в темном коридоре, и она не имела возможности ему отказать. Впрочем, многие из них, как я полагал, с большой охотой отдавались ему сами, ведь помимо высокого статуса, Хьюго обладал очень красивой внешностью, перед которой трудно было устоять.