Тьма во мне. Александр Манахов

числе победителей. Отец был чрезвычайно доволен. И теперь ответственность ложилась на меня тяжким грузом, потому что в этом году мне предстоит выступить и против Хьюго.

      Мы с Хьюго различались всем, чем только можно, начиная с внешности. Мой отец жил с убеждением, что его мужественные черты непременно должны передаться всем сыновьям, и Хьюго действительно их получил, а я нет. Я с рождения был так похож на маму, и поговаривали, будто отец даже подозревал, что мама могла понести меня от кого-то другого. Однако признать это, значит открыто признать и неверность жены, а на это он пойти не мог, и теперь только гордость не позволяла ему официально отречься от меня. Нужно сказать, что это его предубеждение было совершенно неоправданным и несправедливым, однако он так и не простил его ни мне, ни маме. И если бы я не был похож и на нее тоже, он, наверняка, убил бы меня еще в колыбели. Моя внешняя схожесть с матерью была и остается единственным моим оправданием, единственным аргументом для отца, что я принадлежу к их роду. Это была моя защита, данная матерью. В конце концов, он не отрекся от меня, признал своим сыном, и я имел все права, пользовался всеми привилегиями, которые положены члену королевской семьи. Я ел за общим столом, я учился вместе с Хьюго и другими придворными ребятами, меня не обделяли ничем. Ничем. Кроме любви.

      Не могу сказать, что в моем положении не было совсем никаких солнечных сторон. То, что отец большую часть времени был равнодушен к моей судьбе, возлагало на меня меньшую ответственность и давало больше свободы. Вне замка мне дышалось легко, и я не чувствовал на себе той тяжести общего семейного презрения, которую отец и брат не намеривались облегчать.

      Вернувшись в замок, я первым делом отправился в кухню, чтобы отдать повару своих уток. Там привыкли, что я иногда приношу из леса свежую дичь. Никто не смотрел на меня косо или с неприязнью, и мне нравились эти простые работящие люди, с которыми можно было поговорить о повседневных делах, перекинуться шуткой. И все же как равного себе они меня принять не могли. Ни по одну сторону меня не хотели воспринимать наравне, и, в этом смысле, я стоял обособленно, каким-то одиноким столбом на развилке двух происхождений – высокого и низкого.

      На кухне я перекусил свежим хлебом и сыром. Затем, оставив дичь в распоряжении старшего повара, упитанного добродушного мужчины, который напоследок пожелал мне доброго вечера, я решил переодеться и немного привести себя в порядок, однако сделать это мне не удалось.

      – Элли. – Раздался за спиной такой до боли знакомый, низкий, приятный и оттого еще более противный мне голос брата. Я его прекрасно расслышал, но не откликнулся, не остановился, никак не показал, что готов отвечать. Причина для этого у меня имелась вполне основательная: терпеть не мог, когда он зовет меня «Элли», словно я какая-то маленькая девочка. Тысячу раз я просил его не называть меня так, но он взял это за правило лишь затем, чтобы сделать неприятное мне. Более того, он не только оскопил мое имя, но, унизительно раздев его до нага, выставил на всеобщее обозрение, и теперь каждый, кому не лень, звал меня «Элли», не со зла, но в силу устоявшейся привычки. И больше всего меня злило то, что я не мог