Шлях. Виталий Томович Чепиль

толи в Одессе, толи в Виннице, ей успели сделать операцию коленного сустава, после чего ее разбил паралич. Недвижимая – ей подчинялись только руки и поворачивалась голова – она круглосуточно лежала, укрытая одеялом, у подслеповатого маленького вiконця. Я только теперь могу представить, какое тяжкое бремя легло на плечи ее близких. Но в то время и это прошло мимо меня. Я воспринимал ее как само собой разумеющееся и должное. Более того, как нечто очень целесообразное и удобное: в страхе перед возможным щекотанием на празднике Русалы или спасаясь от хворостины осерчавшей бабы, я всегда мог надежно спрятаться у неё под кроватью.

          Постепенно, благодаря стараниям деда, бабы и мамы, ей становилось все лучше и через несколько лет она выздоровела, но одна нога у неё так и не сгибалась и она прожила всю свою недолгую жизнь – всего 44 года – хромоногой и одинокой калекой.

          Стоически боролась она с туберкулёзом и победила его, а умерла от рака поджелудочной железы. Смерть, как говорят, без причины не бывает.

          Понятно, что бегающий во внешнем мире мальчик был для нее единственной с этим миром ниточкой связи, а постоянно находящаяся на своем месте тяжело больная женщина – благодарной для него возможностью поделиться переполнявшими детскую душу впечатлениями, получить ответы на многие очень важные и очень непонятные вопросы. В результате, между мной и тетей скоро возникла и быстро наростала тесная духовная близость и привязанность, трогательная взаимная любовь. Эта любовь прошла через всю мою жизнь, я всегда считал и считаю ее своей второй мамой. Мир праху твоему, моя бедная тетя… Она стала для меня первой учительницей и нежной наставницей, сумела не только осторожно ввести меня в жизненные реалии, но и – главное – пробудить во мне как мыслительные, так и творческие начала. С каким удивлением наблюдал я, как из-под ее рук возникали, на обрывках старой бумаги или газет, нарисованные, за неимением карандаша, обожженными в печи палочками, захватывающие дух изображения домиков, деревьев, живых существ… Как поразительно живыми и похожими выглядели вырезанные ею ножницами из тех же газет, изображения лошадок. Сующий, как Буратино, к великой досаде бабы, во все возможные щели свой нос, я мог часами приобщаться к творимым тетиными руками волшебствам, формируя в себе ощущение прекрасного. Конечно, сейчас я понимаю, что все, что она делала, было примитивно и бесхитростно, но до сих пор мне кажется, что ничего более прекрасного и недостижимого я никогда не видел и никаким творениям Рубенса и Рембрандта с ним не сравниться…

          В душные майские вечера кровать с тётей выносили во двор, я забирался к ней под одеяло и мы оставались одни в украинской ночи. Слегка шелестел ветерок, пахли цветущие деревья, натужно гудели в ветвях хрущи, а в садах заливались соловьиные хоры. Тетя рассказывала мне о Луне, о звёздах, а эти самые звёзды яркой и бесконечной россыпью сверкали над нами. Я внимательно слушал ее, напряжённо всматривался в ночное небо и крепко держался за кровать, чтобы не провалиться