Шлях. Виталий Томович Чепиль

Я допускаю, что все здесь написанное может показаться слишком безоблачным и идиллическим. Но ведь это – память ребенка, память надежно защищенная самой природой от восприятия всего тяжелого и мрачного. А тяжелого и мрачного было, конечно, предостаточно. Вряд ли современные украинцы сами помнят украинские села тех времен. Взрослое население одевалось во все домотканное и по внешнему виду ничем не отличалось от персонажей "Вечеров на хуторе близ Диканьки". Разве что у стариков отсутствовали красные пояса и каракулевые шапки с зашитыми дьявольскими золотыми червонцами, а у молодичек не было ярких монист и цветастых плахт.

          Все, за редким исключением, ходили в сыромятных постолах – сшитой из говяжьей кожи обуви, отдаленно напоминающей русские лапти, а те, которые, подобно моему деду, имели сработанные местным умельцем чоботы, то есть, сапоги, одевали их только по случаю и усиленно мазали дёгтем. Не было нигде даже спичек и огонь добывали или с помощью кремниевых камней-кресал или, завидя над какой-то из хат дымок, бегали туда за "вугликом". Трудное было время…

          Вильшанка, как и вся Украина, находилась в оккупации, однако, не представляя, в силу своего захолустного положения никакого стратегического значения, она особо не испытала ее последствия. Да и кому, действительно, нужно было затерянное в ярах село с его дедами, женщинами и бесштанными, как я, детьми? Лишь по ночам, за темным горизонтом полыхали далекие зарницы – то бомбили крупную узловую станцию Вапнярка. Бомбили, с переменным успехом, и наши, и немцы.

          В самой же Вильшанке была небольшая "инвалидная команда" из румын и нескольких немцев. С оккупантами у меня наладились довольно сложные отношения. Я хорошо помню, как выбежав однажды с "подвирья", я столкнулся внезапно с пожилым немцем и что-то сказал ему. Он поднял меня на руки, поцеловал и заплакал. Помню, как я, в свою очередь, горько плакал, провожая взглядом натужно гудящие, поднимающиеся на крутой холм грузовики с отступающими немецкими и румынскими солдатами… С другой стороны, я страстно мечтал быть партизаном и определённо проводил в стане врага подрывную идеологическую работу: по вечерам у нас собирались украинские "молодычки" и дружно плакали – я пел им жалобную и, безусловно, глубоко патриотическую песню о партизане, который лежит, умирая, на опушке леса…

          Пока я вел такого рода, оправданную глубоким детством двурушническую политику с супостатом, мои дяди – мамины братья – воевали. Из всех троих воюющих дядей наименьшее опасение за свою судьбу вызывал дядя Артём: он служил при штабе и, как я понимаю, напрямую в боевых действиях не участвовал, тогда как дяди Левко и Семен были на передовой.

          Известно, что на Украине – это хорошо подметил еще Гоголь – в большом почёте всякого рода гадания. Естественно, что в годину особых потрясений потребность в гаданиях резко возрастает. Не удивительно, что в тревожные военные вечера именно за этим занятием коротали время беспокоящиеся за судьбы своих близких