Червоблох. Павел Деникин

сбивая с ног. Виктор Ильич в прискоке ухнулся рядом с Павлом.

      На секунду свет кристалла вырвался из-под покрывала Эдди, обозначив расположение последнего. А расположился он у двери, как голкипер, поймавший мяч в голевой момент. «Счёт ноль-ноль. Первый раунд!» – прозвучал в голове голос Владимира Ворошилова. Привет с того света.

      А ещё Виктору Ильичу почудилось, будто под домиком сейчас разверзнется бездна, поглотит их и схлопнется, точно и не бывало тут ничего, кроме бурьяна.

      Снаружи послышался гул. В окно дробью ударился лесной сор. Во всяком случае, Виктор Ильич надеялся, что сор, а не (зубы) что-то другое. Шквальный ветер… Откуда ему взяться в лесу? Что провоцирует шквал? Что его может спровоцировать? Виктор Ильич невольно подумал о Диве.

      Несчастный охотничий домик скрипел, стонал и трещал, яко жертва Линча. Казалось, ещё чуть и всё, разлетится хибара по брёвнышкам к чёртовой матери!

      Но домик снова накрыла тишина. Такая внезапная, что под ложечкой засосало. «Прислушивается», – подумал Виктор Ильич. И вот тут ему действительно стало страшно. Кто прислушивается? Кто?

      Павел пребывал в шоке от того, что показал ему кристалл. Если это будущее, то оно явно было хреновым, если фантазия – то явно сумасшедшего. Он не замечал кровь, стекающую к подбородку, не чувствовал её солоноватый привкус на губах. Не слышал взбесившуюся по неведомым причинам стихию на улице, не реагировал на землетрясение (слишком мизерна магнитуда, когда воображение уже сотрясло что-то более значительное и… и сюрреалистичное). Но тишину он услышал.

      Осязаемой она была, эта тишина.

      Да, была. Стоило заострить внимание, как то знакомое оглушительно-тихое Присутствие исчезло. Осталось только чувство недосказанности, звенящей струной отозвавшееся в омуте подсознания. Отозвавшееся тревогой. Павлу казалось, что он слышал слова, языка которого не знает, но понимает. Или думает, что понимает. Предостережение. Или предупреждение? Угроза? Павел не помнил, забыл. Как тяжёлый, но мимолётный сон. Зато помнит то, что показал волшебный кристалл. Это он уже забыть не мог, даже если бы очень хотел. В подкорке будто кислотой выжгли те образы. И делиться ими с кем-то он не имеет права. Даже с крёстным. Может, позже, но не сейчас.

      Так они досидели до утра. Каждый о своём, каждый в себе.

      17

      В то время когда Павел услышал тишину, а Глебов, как заведённый одними губами бормотал «Трисвятое», в палате судебной психиатрии из глубокого забвенья после торазина (таблетки которого ей чуть ли ни кулаком затолкали в горло, когда паническая атака накрыла её: ведь вся жизнь пошла вразнос, все планы на будущее разбились на том проклятом пешеходном переходе, всё рухнуло, на всём крест!) выплыла Марина Добранская. Что-то заставило её всплыть. Она попыталась открыть глаза. Но не получилось. Будто… «Мне зашили глаза, – отстранённо решила она. – Ну и поделом мне!» Но тут же подумала, что то (или тот), из-за чего (кого) она очнулась, может стоять сейчас над ней и… Как бы ни было девушке безразлично своё самочувствие и даже