Семь жизней одного меня. Геннадий Вениаминович Кумохин

шел по тихим улочкам в прекрасном расположении духа, позабыв и думать о приключениях сегодняшнего дня.

      Дома мне даже не пришлось оправдываться перед вернувшимися с работы и ни о чем не подозревающими родителями.

      Да они и не спрашивали.

      Эпилог «Войны и мира»

      Приблизительно в начале лета 1964 года я вдруг решил, что буду заниматься философией. Именно так: не стану философом, а буду заниматься философией. Как сейчас помню, при каких обстоятельствах мне пришла в голову эта странная, с точки зрения обычного человека, мысль. Я дочитывал роман Толстого «Война и мир».

      Киноэпопея режиссера Бондарчука выйдет еще только через два года. Поэтому перед глазами у меня еще не могли мелькать знакомые сейчас каждому школьнику сцены из этого фильма.

      Нечего и говорить, что роман захватил меня и держал в напряжении вплоть до последней страницы. По своему обычаю прочитывать каждую книгу от корки до корки, я добрался и до эпилога четвертого тома. Того, где описываются последние слова его героев. Затем начал читать вторую часть, в которой ни о Наташе, ни о Пьере уже не было ни слова, а были какие-то рассуждения об истории и о причинах исторических событий.

      Темное знание этих строк вдруг всколыхнуло мою душу, и я почувствовал, смутно еще тогда – вот оно. Чтение настолько захватило меня, что привело в возбужденное состояние, какого я не испытывал даже при чтении любимых стихов.

      И опять ко мне вернулось то удивительное чувство, которое я испытал при чтении эпизода ранения князя Андрея при Аустерлице: видение бездонного неба и невыразимое ощущение присутствия высшей силы, гораздо более могущественной, чем любой человек, и народ, и даже все человечество. Я не знал, как она называется, разум ли, бог ли, но чувствовал, что готов отдать всю жизнь для ее постижения. Может быть, эта часть эпилога не очень удалась его могучему таланту, а многие читатели, вообще, закрыли книгу, так и не добравшись до этих страниц, но я читал и перечитывал эти страницы по нескольку раз.

      Толстой от силы пару раз произнес это слова, но оно снова и снова непроизвольно возникало в моем сознании.

      – Вот оно, то, что я давно искал, – думал я, – добираться до истинных причин, не скользить по поверхности событий, а научиться понимать самую их суть – короче, я буду заниматься философией.

      Сразу после прочтения «Эпилога» я внес коррективы в план своего образования и уже к одиннадцатому классу настойчиво штудировал сочинения Маркса и Энгельса, которые тогда были единственными доступными мне первоисточниками.

      – Вот она, высшая мудрость! – пело у меня в душе, когда я читал литые, чеканные строки «Манифеста».

      Сгоряча схватился за Маркса, но быстро осекся, так и не осилив «Критику гегелевской философии права».

      «Ничего, – подумал я,– наверное, здесь спрятан особый смысл, если его так трудно понять. Образуюсь немного – тогда и пойму».

      Зато Энгельс был отчетливо понятен. Выходило, что законы истории уже открыты, и они укладываются