Укротитель баранов. Сергей Рядченко

бюст из цельного куска восточного алебастра, добытого под Суэцем, когда там успокоилось, и привезенного мне старпомом «Грузии», изготовил без изъяна и упрёка, когда у меня еще водились деньжата, наш замечательный Витя Кошевой, и бюст теперь, если протирать не лень, всегда светился изнутри дивным пламенем; ну не зря ж восточный, кто знает, алебастр зовут, по праву или нет, оникс мраморный.

      – Ага! – сказал Баранов. – Вот оно как!

      Он подошел к герме и заглянул бюсту в глаза. Не отводя взгляда от великого человека, он сказал наконец:

      – А прокурено у тебя здесь, Иван, как надо. Как хорошую трубку. И дым своё уже отвонял, сколько вышло. Да? А теперь только ароматы и благовония.

      Надо отдать ему должное, друзья, надо. Он, мой друг Баранов, вне конкуренции.

      Я обнял его за плечи.

      – Идем, – сказал ласково. – Посмотришь на кое-что.

      Я выдвинул ящик стола и вытащил из него пухлую и с каждым днём прибавляющую в весе папку, не канцелярскую, а такую, с какими мы вместо портфелей по моде шастали в старших классах; эта и была оттуда, из десятого, не отбившаяся каким-то чудом от меня за четверть века, и хоть петля из кожи сбоку для руки давно покинула нас, но молнии с кнопками и всё строгое разноцветие клетчатого узора от Лондонского «Бёрберри» все были на месте и радовали руку и глаз. Я положил её, клетчатую, на стол рядом со сверкучей по чёрному пишущей машинкой, подругой дней моих суровых, стопудовой и обожаемой.

      – Ого! – сказал Баранов. – «Ундервуд»?

      – «Mercedes».

      – Ну, правильно! Не там, так тут. А «мерседес» он и в Африке…

      Баранов мельком пустил улыбку и снова отвлёкся на бюст барона и на вращающийся глобус, что я толкнул по дороге к столу, и сейчас пред нами, вращаясь на восток, как раз проплывала Африка и два моря над ней с нашим верхним, и мы в прекрасной бухте на его берегу; отвлёкся он и на книги, а их вправду тут было больше, чем можно разглядеть, и на портреты героев Отечественной войны 1812-го года, и других героев перед книгами на полках, и на одежду барона на одноногой вешалке вместе с писательской тёмного хаки робой подстать тунике цистерцианцев-бернардианцев, а вернее бенедектинцев, с капюшоном и веревкой для пояса, и на скатанный пуховый, цвета «нэйви»[15], спальник в углу в головах на огромной шкуре от полярного ошкуя[16], белой с желтыми подпалинами. Я вжикнул молнией поперек цветных клеток на боковом отделении с чем-то вроде архива к содержимому главного нутра и вытащил оттуда несколько фотографий и газетных вырезок. Я нашел среди них то, что искал, но прежде, чем нанести свой «coup de grace»[17], счёл правильным предварить его всё же, пускай и кратко.

      – Я ведь тоже, Ярик, думал когда-то, как и ты, – сказал я, примиряя его с тем, что ему сейчас предстояло. – Тоже так думал. А потом задумался.

      – Похвально.

      – Потому что одни, как и ты, как и я прежде, как и мы с тобой, да, тоже Карла вперёд громоздили. А другие, знай, Гиронимуса. И возжелал я установить, Ярик, истину. И долго она, Ярик, от меня ускользала. Потому как одни

15

Navy – (неви, нави, нейви) – глубокий темно-синий цвет с проступающим оттенком стального.

16

Ошкуй – морской, ледовитый, северный, белый медведь, Ursus maritimus. Хозяин Арктики.

17

coup de grace – (фр.) (ку дэ грас) букв. «удар сострадания» – последний, смертельный удар, которым добивают умирающего из жалости; завершающий удар матадора.