Укротитель баранов. Сергей Рядченко

другу, вздумавшему на ровном месте учить его, ученого. И хоть место было не таким уж ровным, как может показаться, но всё же иной причины моей нежданно-негаданной взвинченности, которая вмиг исказила для меня видимый мир, иной причины, кроме собственной стоической трезвости, я пока не надумал. – Ты бы мне еще про внебрачную дочку от княжны Голициной стал бы тут лапшу вешать!

      – Но ведь это ж не лапша?

      Баранов раздумывал полсекунды.

      – Не знаю, – сказал он. – Свечку не держал.

      – Так ты что ж, Ярик, – я вложил в интонацию всё своё недоверие, – ты действительно не знаком с терским атаманом Наговициным, кому девочку отдали на попечение?!

      И да, друзья, Баранов опешил.

      У триумфа, друзья, миг краткий, но сладкий.

      А я продолжил:

      – Ну, не с самим атаманом, разумеется. Время всё-таки давнее. Тыща семьсот тридцать девятый. Вряд ли дотянул. А с кем-нибудь из его славных, надеюсь, потомков.

      Баранов безмолвствовал. Он смотрел на меня уже не как удав на удава, а как Баранов на тигра; недрессированного.

      – И ведь выбор пал на него, Ярик, ну согласись, исключительно в угоду фамильных созвучий. Вот же бывает!

      – В смысле?

      – Ну как. Голицина, Наговицина. Ламцадрыцина…

      – Гм, не думал, – сказал Баранов. – А пожалуй. Но даже, если так, то маловероятно, чтобы фамилия послужила основным критерием.

      – Кому?

      – Что кому?

      – Критерием кому? Барону с княжной? Или Творцу с его Сонмами?

      Баранов тряхнул головой и передёрнул плечами, и сошвырнул с себя вдруг играючи, словно пеплум[14] непрошитый, всякое угрюмство. Лицо его озарила улыбка, прежде мною невиданная. Он хлопнул меня по плечу, потом по другому.

      – Ну, брат, ты меня ошарашил! Это ж фантастика! Как? Откуда? Какими судьбами тебе столько ведомо об этом господине?

      Я скромно пожал плечами.

      – Это ж я, Ваня, я всю жизнь его жизнь себе изучаю! – сказал Баранов. – Собираю по крохам отовсюду. С миру по нитке. А ты с какого такого?

      – Так, интересуюсь, – сказал я. – Всем помаленьку. А тебе зачем?

      Баранов шумно вздохнул, как мудрец, которому доподлинно ведомо, что никогда не передать ему всего, что знает, своим нерадивым адептам.

      – Мне зачем? – прошептал он грозно. – А вот!

      И он извлёк из портмоне и сунул мне под нос еще один бром-портрет с отрезом по краю, на котором опять был барон Мюнхгаузен, но только не бюстом на гравюре, а на фото во плоти.

      – Из кинофильма?

      – То-то и оно, – сказал Баранов, – что нет. Не из кино, Ваня. Из жизни.

      Я ждал.

      Баранов и сам разглядел фотографию, дабы убедиться, что не ошибся, и снова придвинул портрет ко мне.

      – Косоваров Адам Мефодьевич! – объявил он, как шпрехшталмейстер. – Мой дед. Папин наставник. Маг и чародей. Собственной персоной.

      Столько уже всего в этот день было, что я сперва даже не поверил. Но потом сообразил, что

14

Пеплум (букв. «покров») – женская одежда в Древней Греции без рукавов, надевавшаяся прямо на тело и оставлявшая правый бок открытым. Рискнём предположить, что рассказчик, пускай неосознанно, применяет для сравнения женский атрибут, дабы убедить себя поскорей в том, что никакая хандра попросту не вяжется с безупречным образом его друга.