Укротитель баранов. Сергей Рядченко

том смысле, что замечательный он мужик, ёлки-палки, наш Никита Антуфьевич, ты не представляешь. Генерал. Мудрец. Умница.

      – Генерал?!

      – Он мне потом так подсобил, как никто никогда. Ну вот разве ты ещё. В час оный. Но взвесить вас не получится. Вы у меня на одной чашке.

      Я не возражал.

      И стало мне наконец ведомо, что дядька Косоваров взрастил себе на смену двух укротителей – Акинфия и Акилину.

      – Так она что у тебя, тоже укротительница?! – Моему удивлению в моей весьма просторной кухне сделалось вдруг не по размеру. – А у вас, Барановых, ни детей, Ярик, никого не щадят, ни женщин? Да? Ни стариков!

      – Да, – сказал Баранов. – И в плен не берут. Ты что ж, Вань, не слыхал никогда? Укротительница тигров Акилина Антуфьева.

      – Тю! Так откуда ж я знал, что она твоя тётка?

      – Её весь мир знает, – сказал Баранов без хвастовства, и без каких-либо иных признаков душевного непокоя.

      И сразу ясно вам, что тёткина слава Славе не докучает. Я сказал ему, что читал в детстве её книгу о её приключениях, что-то типа «Мои питомцы на арене и за кулисами».

      – Может быть?

      – Разумеется, Ваня. Ты ж знаешь, быть может всё, что угодно. Или почти всё.

      – Но этим можно пренебречь?

      – Точно!

      Это уже наши с ним в ход пошли прибаутки с перевала Шарог. Изобрели мы там для себя, что пренебречь можно, если надо, всем на свете, или почти всем, и этим почти тоже можно.

      – В Австралии нынче тётушка. Сделалась там у них Акилинушка на старости лет национальным их достоянием. И вот что нам понимать надобно, – сказал он, твердея взглядом. – Младше папы Акилина на четыре года, – он показал мне четыре пальца. – И Адам Косоваров, когда взял её в обучение, был уж не тот, что с папой, вот что. Не досталось на её уже долю Адама сокрушительного…

      – Это ж сколько ей?

      – Это ей, Ваня, восемьдесят. Собирала нас в январе.

      – Катался в Австралию?

      – Угу.

      – Глядишь, и я попаду. Если Нептун не нахмурится.

      – Посейдон, – поправил меня Баранов. – Раз уж римляне тебе не по нутру.

      – Уел.

      Баранов смачно избавил мой стакан от части содержимого.

      – А ты не серди его, он и не нахмурится. Учись, Иван, на чужих ошибках.

      На это я живо отозвался.

      – А что мне царь Итаки? Ему на роду прописано.

      – С чего вдруг?

      – А ты не знаешь? Одиссей значит тот, кто гневается. Сердящий, значит, богов.

      – Вот оно что! Так всё ж богов он, Иван, горазд дразнить или с гневом сладу не ведает?

      – А что, Ярик? Не одно и то же?

      Баранов пожал плечами.

      – А что, Ярик? Двадцать лет с войны домой по морям, по волнам не фунт изюму, а?

      – Не фунт, – Баранов шумно перевел дух и молвил с тоской неконьячной: – И друзей терять… терять… и терять…

      – Вот именно. А я друзей не теряю…

      – Да, ты их тащишь на себе, аж пока не