Укротитель баранов. Сергей Рядченко

эйфорией без имени. Да, Бог не фраер, а случай, да, изобретатель. Ну а мне-то как, мне, справиться с такими вот галсами! Никому ж тут, кроме меня, пока невдомёк, что особо никого не спросясь, этот очень русский в душе фрайхерр Священной Римской империи пожаловал весело в час оный к нам обоим – в сокровенное к Баранову и ко мне в сокровение – да там у нас, как видно теперь, и укоренился. Такие вот пирожки. С ливером. Ну не мистика ль!

      – Только это не паричок, брат!

      – А что?

      – А собственные кудри!

      – Да!? А он что у тебя, во МХАТе фигурировал?

      – Зачем? Ему весь мир был сценой, если хочешь.

      Я вдруг проникся пониманием. А Баранов спросил:

      – Как там у тебя сегодня из «Макбета»?

      – Что жизнь лишь тень?

      – Да. Да.

      – Поведана глупцом, полна трескучести и ничего не значит.

      Баранов кивнул трижды на каждой синтагме и предложил садиться. И мы вновь взгромоздились на крепкие и удобные, резные и гнутые венгерские стулья из дедушкиного гарнитура, который ему то ли сам он, то ли брат его Вилен привезли трофеем из Австрии.

      – И что это у него, и косица такая же, как у этого?! Да?!

      – Угу.

      – И тоже своя?

      – Угу. Бигуди, Ваня, и папильотки. На ночь и за завтраком. Я другим его уже не застал. Ну, ты ж это, ему ж к двадцатому, понимай, хорошенько уже за восемьдесят перевалило под девяносто…

      – К двадцатому году?!

      – Да не году, а съезду.

      – А причем тут съезд?

      – Ну а к чему привязать?.. Вспомни тогда, Ваня, что дед ровесник Ильича, вот… И вычисляй себе сам на здоровье!

      Я перевел дух. Да всё не мог отвести взгляд от фотографии Адама Косоварова, а вернее от обоих баронов Мюнхгаузенов на двух бром-портретах одного размера с обрезанным краем; и человек на портрете ни в чём не уступал бюсту на гравюре Доре.

      – Да-а-а, сходство, конечно, неимоверное. Полное подобие! Так и было?

      Баранов кивнул, продолжая светиться, как именинник.

      – Но только он еще и на Дали смахивает, на Сальвадора. Дед твой.

      – Не без этого, – сказал Баранов и счастливо зажмурился.

      – А кудри всё ж, пожалуй, потемней, чем у барона. А усы с эспаньолкой точь-в-точь.

      – А кудри так это вообще хоть стой, хоть падай! Вообрази! Не брала его, блин, деда моего, седина!

      – В смысле?

      – В смысле, Ваня, самом прямом! Борода седая, а кучери, – Баранов распахнул пятерню и воздел её у себя над затылком, – кучери, этой бесподобной такой полуротондой вкруг лысой, сверкучей, как бильярдный шар, черепушки, кучери эти всегда были пышны, как у молодого Окуджавы, и черны, как смоль, как у какого-нибудь Родригеса.

      – Из «Кармен»?

      – А там есть?

      Я пожал плечами.

      – Не читал? Так его, Ваня, седина и не одолела. По причинам неустановленным. И вот на руках еще волосы были чёрными. На груди седые, а на руках как смоль!

      – Как у Родригеса?

      – Как у орангутанга! Волосатым