Брошенец. Зоя Константиновна Илькович

фибрами души добиваться ее любви и прощения. А этот мир пусть живет сам по себе, и мне нет дела до всех этих людишек. И пусть кто-то вздумает мне помешать!

      Он хотел произнести слово «Убью!», но решил, что ради нее постарается забыть его, выбросить из своей души.

      – Теперь, как никогда, я хочу жить! – почти крикнул он в тающую темноту предутреннего дождевого тумана.

      Солнце уходило за деревья, освещая все вокруг мягким предвечерним светом. Вечерняя заря уже разметала по небу краски от серо-розового до багряно-алого, когда из-за ближайших кустов появился нагруженный несколькими тяжелыми рюкзаками Василий. Сзади на рюкзаке лежал, свесив руки и ноги, Гуй. Второго китайца не было.

      Сбросив стонущего и причитающего китайца прямо на землю, за ним и рюкзаки, Василий и сам устало сел на бревно. Видно было, что он не может даже пошевелиться.

      Люба привычно встала перед ним на колени, зная, что он сейчас потребует снять с него обувь. Он действительно протянул к ней ноги, но после того, как она стащила с него сапоги, вдруг протянул к ней руку. От привычного страха она дернулась, но он погладил ее по щеке.

      – Спасибо тебе. Я сильно устал. Переход был, как никогда, тяжелым и опасным. Я все время думал, как ты здесь одна. Накорми нас, и идем в баню.

      Он встал и вдруг крепко обнял ее, припав к ее губам крепким поцелуем. Гуй в это время, почему-то погрозив кулаком Василию, на четвереньках заполз в избушку, визгливо причитая по-китайски. Люба хотела спросить, почему с ними не пришел второй китаец, но побоялась. Она быстро накрыла на стол, и мужчины молча уселись за еду. Вскоре все в мрачном настроении ушли спать.

      Ночью Люба проснулась от громкого треска полена в горящей печке. Она открыла глаза. В комнате было темно, только свет от полыхающих поленьев освещал часть комнаты и сидящего напротив печи на низком самодельном стуле Василия. На его лице отражались красные блики от огня.

      Не шевелясь, Люба стала смотреть на него. Он поворошил угли в печи, и блики пламени, ярко вспыхнув, осветили его угрюмое лицо. Весь его облик выражал глубокую задумчивость уставшего человека. Любе показалось, что он устал скорее от своих мыслей, чем от тяжелых физических нагрузок.

      – Что же он за человек? – в который раз спрашивала она себя. – Неужели даже такие могут иметь какие-то чувства, кроме жестокости? Неужели он может просто по-человечески любить? Как могут сочетаться в одном человеке любовь и жестокость, сила огромного медведя и нежность любовных ласк? Нет, никогда мне не понять его и не проникнуть в его сны. Никогда!

      – Ты считаешь, что я убил его? – Он посмотрел в ее сторону так, словно только что разговаривал с ней.

      – Не знаю, – тихо, но, не кривя душой, ответила она, вовремя вспомнив предостережения Ли. – Я не могу этого знать, я не видела это и мало знаю тебя.

       Раньше она никогда не позволила бы себе так оправдать свои сомнения из страха перед ним. И сейчас, по вполне понятной причине, сама испугалась того, что сказала. В душе она верила, что и сейчас